Почему? Ну, почему? Какое ослепление помешало ему понять? Как он не понял? Неужели он — чудовище, каким его наверняка считала жена? Самый слепой, самый эгоистичный из людей?

Нет, обычный мужчина.

Бывали дни, когда Франсуа в полном смысле слова ненавидел Беби — теперь он это уразумел. Было много вечеров, которые он мог провести в Каштановой роще, но в последнюю минуту оставался в городе, не ради свидания с любовницей, а чтобы не встречаться с женой, с ее холодным осуждающим взглядом. В такие вечера он ложился спать один на набережной Кожевников и читал в постели, пока не засыпал.

— Долго работал вчера?

— Долго.

Она не верила ему, была убеждена, что у него новое увлечение. Он и сейчас уверен, что она к нему принюхивалась, принюхивалась к одежде, дыханию, стремясь обнаружить чужой запах.

Он приезжал из города, и вместе с ним в спокойный и тихий, как монастырь, дом, где Беби жила в заботах о хилом ребенке, врывалось дыхание ветра, кипение жизни.

«Ее злит мое жизнелюбие, — неоднократно думал он. — Она сердится, что прикована к деревне из-за здоровья малыша. Но не таков ли удел многих женщин? Чем она лучше моей матери? Неужели тем, что она — урожденная д'Онневиль?…»

Ни одного упрека. Она слишком горда, чтобы упрекать. Напротив, чем больше она его ненавидела, чем больше накапливала подозрений и обид, тем внимательнее была к его мельчайшим потребностям. Без сомнения, хотела, чтобы в городе говорили: «Беби Донж поистине идеальная жена и мать».

Если он приезжал на машине — она всегда выходила ему навстречу в гараж, ведя Жака за руку.

— Поздоровайся с отцом.

— Здравствуй, папа.

Она улыбалась безрадостной улыбкой.

— Много работал?

— Много.

Он доходил до того, что отыскивал двойной смысл в каждом ее слове. «Много работал?» Не означала ли эта фраза: «Ты недурно развлекался, не правда ли, в то время как я…»

Его ли вина, если у нее от природы слабое здоровье, а их ребенок рос худым и бледным, как спаржа? Должен ли он был отказаться от жизни, от предпринимательства, которое он любил, стройки, от того существования, для которого чувствовал себя созданным?

Он отличался проницательностью. Уже в детстве про него говорили:

— У него ужасные глазенки: все насквозь видят.

Так вот, она ревновала, ревновала ко всему: к женщинам, к кабинету, к делам, к кафе, которые он посещал, к машинам, которые водил, к свободе, позволявшей ему уезжать и приезжать по своему желанию, к воздуху, наполнявшему его легкие, к здоровью…

Однажды, возвращаясь разозленный в город и сам с собой вполголоса разговаривая за рулем, он додумался до того, что Беби вышла за него потому, что позавидовала сестре, потому, что Жанна и Феликс, шедшие перед ними в Руайане с беззаботностью людей, уже знающих свое будущее, составляли пару. Почему бы и ей не заполучить мужа, не составить супружескую чету? Долго ли ей еще оставаться с матерью? Долго ли еще будут возить ее с курорта на курорт, с бала на бал?

Тем хуже! Теперь он будет вести себя, как она. Беби устроила жизнь на свой лад. Играет у себя в спальне с румянами и притираниями, как девочка с куклами. Играет с сыном, с домом, в котором без конца все меняет. Она вежлива с мужем, но никогда не говорит ни о себе, ни о них обоих.

Он будет действовать так же… Теперь он приезжал в Каштановую рощу, переодевался, гулял по саду, натягивал теннисную сетку, ожидал Феликса, играл с ним… Не ревновала ли она и к Феликсу? Разве они оба не Донжи, противостоящие д'Онневилям?

Нашелся человек, который понял его. Это была Ольга Жалибер, женщина отнюдь не умная, но с интуицией.

— Видишь ли, твоя беда в том, что жена твоя не женщина, а молоденькая девушка. И, увы, останется такой навсегда. Она не способна следовать за тобой. Ее мечта — плыть всю жизнь по течению среди живописных берегов, нашептывая слова любви мужчине, который сидит перед ней и гребет.

Ольга — та понимала реальную жизнь. Понимала, что такое любовь, в особенности понимала мужчин.

— Через некоторое время, если не бросишь дела, а я знаю, ты их не бросишь, ты станешь самым влиятельным лицом в городе. И, если захочешь, пойдешь далеко. Запомни, что я сказала тебе сегодня.

Она произнесла эти слова, лежа на кровати и куря папиросу.

— Нам надо было встретиться раньше. Гастон ни на что не способен, если его не подталкивать. А мы с тобой…

Уловила ли Беби запах Ольги Жалибер? В это можно поверить, как и в то, что она обнюхивала его кожу, когда он засыпал.

— Хочу дать тебе совет, Франсуа. Только не подумай, что я ревную. Будь осторожен с госпожой Жалибер. Не знаю, я, может быть, ошибаюсь, но у меня складывается впечатление, что тебя хотят завести слишком далеко.

Каково! Уж не обладала ли она вдобавок ко всему деловым чутьем и не опасалась ли за их состояние? Не далее как накануне Ольга заговорила с ним о проекте клиники, одним из основных акционеров которой он мог бы стать.

— Не волнуйся. Я знаю, что делаю.

Он вложил средства в строительство клиники. Не для того ли, чтобы поступить наперекор жене?

В чем можно его упрекнуть? Денег он давал Беби, сколько она хотела. Дела его шли превосходно. Он наезжал в Каштановую рощу так часто, как мог. Вкусы у него были простые. На себя он почти ничего не тратил. Ни его романы, ни мимолетные увлечения ни разу не вызывали ни малейшего скандала.

Пусть поговорит с кем угодно в городе, и ей ответят: «Донжи знают, чего хотят. Они далеко пойдут».

Да, пойдут — наперекор девчонке-фантазерке, заказывающей в Париже платья за несколько тысяч франков, чтобы одиноко разгуливать в них в деревенской глуши, и затеявшей вместе с Мими Ламбер переводить английских поэтов.

Вот чем они обе занимались с такой страстью, словно от этого зависели судьбы мира. А когда Франсуа приезжал отдохнуть несколько часов на воздухе, кухарка Кло в ужасе восклицала:

— Вы забыли шампиньоны!

Или несоленое масло, или что-нибудь другое, чего не было в Орнэ.

— Не посмотрите ли кран в прачечной?

В пижаме он отправлялся чинить кран, укатывал корт. А шторы в спальне были задернуты до десяти- одиннадцати утра. Наконец, спускалась Беби, наряженная, как на праздник, в белье, которое впору прожженной кокетке, стройная, гибкая, с застывшей на губах улыбкой.

— Ты еще не одет, Франсуа? Скоро за стол.

— Что ты делаешь?

Он удивленно остановился, сообразил, что стоит посреди комнаты, но так и не вспомнил, что минуту назад стремительно расхаживал по ней из угла в угол.

— Что с тобой?

В дверях стояла встревоженная Жанна. Франсуа посмотрел на себя в трехстворчатое трюмо, увидел осунувшееся лицо, лихорадочные глаза, взлохмаченные волосы. Он спустил галстук, и концы его болтались по обе стороны воротничка.

— Я все думаю, правильно ли ты поступил, приехав сюда на отдых. По-моему, тебе лучше было бы в городе с Феликсом. Ты слишком много думаешь.

Он с горькой улыбкой посмотрел на нее, встревоженную, вечно старающуюся, чтобы вокруг царили мир и покой.

— Что если тебе на время куда-нибудь уехать?… Мы все — и мы и вы — никогда ничего не понимали в Беби. Я думаю, это у нее от отца. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу, хотя мама рассердится.

— Ответь мне, Жанна…