не шутили…

И вдруг, сверкнув одичавшими от тоски и запоя глазами, он прибавил:

— Четвертое счастье: зароюсь в эту гору…

— И что только скажет? — с неудовольствием возразила Матрена Степановна. — То ему зонты и шляпы, мылов подобрать не может: семьдесят пять копеек кусок — шутка ли. То опять: в гору зароюсь. Это в новой-то шляпе!..

В словах Матрены Степановны, — несмотря на все их простодушие, — оказалось на этот раз такое зернышко юмора, что я невольно улыбнулся, а Андрей Иванович даже вздрогнул и поглядел на жену тяжелым упорным взглядом, в котором виднелась глубокая обида… Матрена Степановна с обычной тупостью не заметила этого выражения. Она только посмотрела на тучу, которая, надвинувшись незаметно к самому зениту, теперь торопливо раскидывала во все стороны свои мглистые щупальцы, и затем сказала озабоченно:

— Ахти, ведь сейчас пойдет дождь… Скатерку-то измочит. Дашенька, Даша! Поди, убери сахар и галеты…

И Матрена Степановна расставила руки над столом, стараясь защитить его от налетевшего с пылью порыва ветра…

Андрей Иванович поднялся. Казалось, первое дыхание близкой грозы оказывало на него свое электрическое действие. Лицо его побледнело, глаза блуждали… Он упорно посмотрел на меня, как бы намереваясь спросить о чем-то, но затем двинулся к дому.

Через минуту в верхнем этаже вдруг распахнулось окно… Раму сильно двинуло ветром, зазвенело разбитое стекло… Матрена Степановна оглянулась и замерла: в окне мелькнула дикая фигура супруга, и вдруг новенькая шляпа «цилиндровой формы» полетела вниз, в уличную пыль, за ней последовала белая — китайской соломы, за ними, беспомощно взмахнув на ветру рукавами, точно человек, падающий в пропасть, полетела модная разлетайка…

Матрена Степановна всплеснула руками и ринулась по улице ловить цилиндровую шляпу, которая, переваливаясь под ветром, мчалась к луже, служившей для деревенского водопоя и теперь побелевшей от ряби…

Воздух померк, наполнившись вдруг пылью и сорванными с деревьев листьями. Туча, как враждебная рать, окружившая мирный поселок, теперь ширилась и падала с неимоверной быстротой. Свет солнца быстро скрывался, река погасла, порыжела, и на ней теперь ясно и грузно выступила большая беляна, пароходы, караван барок. Рыбачьи лодки, часто взмахивая веслами, точно крыльями, спешили к берегу по рыжим пенистым валам… Улица села на противоположном холме опустела… Крупные капли косо, еще как будто издалека, пронеслись в воздухе и гулко шлепались в мураву и пыль деревенской улицы, в перспективе которой, тяжело поднимаясь снизу, появилась фигура Мини… Молодой человек, повидимому, отлежался еще не совсем: его шатало из стороны в сторону, и если бы не то, что он двигался навстречу ветру, — его можно бы принять за один из сухих листьев или за клочок бумаги, неровно и толчками уносимые ветром. А навстречу ему, неуклюже ворочаясь, летела цилиндровая шляпа, за ней соломенная, а за ними — запыхавшаяся Матрена Степановна.

Андрей Иванович опять появился в окне, и целая туча мелких предметов опять полетела на улицу. В том числе несколько кусков тридасового мыла под № 4711, придающего нежность лицу и смягчающего кожу…

Таковы были обстоятельства, предшествовавшие новой моей экскурсии в сопровождении Андрея Ивановича.

Раннее утро, яркое и свежее, после недолгой вечерней грозы, застало нас уже в дороге, на тропинке горного волжского берега. Впереди, направо, только что поднялось над освеженными перелесками радостное солнце, налево, за синей рекой с ее песчаными отмелями носился еще туман над лугами и болотами. Отдаленные леса чуть пробивались своими волнистыми зелеными верхушками, как будто выплывая из затянувшего их моря белесого тумана.

Андрей Иванович шел молча, слегка как будто бы угнетенный, вероятно, с похмелья, и отчасти пристыженный. Матрена Степановна встала раньше нас и проводила в дорогу. Бедная женщина, кажется, совсем не спала, глаза у нее были слегка заплаканы… Жалела ли она об испорченном имуществе, или чувствовала что-то недоброе в этих выходках отбившегося от рук супруга? Вероятно, было и то и другое. Она держала себя на этот раз сдержанно и с каким-то особенным спокойствием, сильно импонировавшим Андрею Ивановичу. Он явно избегал встречаться с ней взглядами, но вчерашняя его грубость совершенно исчезла. Свое подавляющее великодушие Матрена Степановна простерла до того, что налила рюмку водки, чтоб «поправить», очевидно, сильно страдавшего супруга…

Но Андрей Иванович был человек с характером и не любил полумер. Поэтому он только покраснел, потупился и ответил решительно:

— Не надо…

— Голова-то, небось, трещит… с похмелья.

— Пущай, — упрямо повторил Андрей Иванович, но затем, когда Матрена Степановна, по привычке к порядку и экономии, вылила водку обратно из рюмки в графин и ставила последний на полку буфета, Андрей Иванович посмотрел на нее пристальным, как будто изучающим и вдумывающимся во что-то взглядом. Мне показалось даже, что в этом взгляде пробивалось что-то вроде благодарности, даже нежность с оттенком жалости…

При выходе из деревни, перед околицей, на самой заре, нас вдруг окликнул Миня. Натуральный молодой человек стоял на пороге плохонькой, полуразвалившейся избушки, в одной рубашке и портах, босой и простоволосый. Его простодушные детские глаза были заспаны, как у ребенка, но лицо было так же свежо, и мелкие кудри в каком-то естественном порядке обрамляли красивую голову. Он по-детски тер глаза кулаком, с удивлением рассматривая нас с Андреем Ивановичем, точно не веря в действительность виденного и принимая нас за какое-то марево, возникшее из утреннего тумана. Однако, убедившись, что это действительность, он вдруг нырнул в свою хибарку и, выскочив оттуда, с лукавым видом поднял что-то нам навстречу. При слабом свете зари в его руках блеснула стеклянная посудина.

— На-ка вот! — сказал он радостно и затем прибавил с неподражаемой благосклонностью:

— И ты, странник, подходи. Угощу!

Андрей Иванович остановился, но мелькнувшее было у меня сомнение в его твердости тотчас же рассеялось. Он подошел к Мине с серьезным видом и сказал:

— Послушай, Миня. Я, брат… ухожу.

— Ну-к что? Чай, не надолго…

Андрей Иванович не ответил на вопрос и опять пристально поглядел на Миню. Мне показалось, что он сейчас пригласит к нам третьего спутника, и, признаться, несмотря, на невольное расположение к натуральному молодому человеку, я подумал все-таки, что эта жизнерадостная и беспутная фигура будет не совсем у места на «святом озере». Но Андрей Иванович помолчал, долго всматриваясь в лицо Мини, и сказал:

— Любишь ты меня, Минька?..

Круглые глаза Мини остановились на говорившем с выражением искреннего удивления:

— Да ты что… Ай одурел? Девка ты, что ли… На-ка вот, глони…

— Не стану. Хочешь ты меня послушать: брось водку!

Миня опять посмотрел на своего друга и, поняв его требование, как проявление похмельного самодурства, требовавшего нелепой жертвы на алтарь дружбы, — швырнул бутылку. Стекло зазвенело, ударившись о камень…

— Ну? — спросил Миня.

— Больше ничего, — ответил Андрей Иванович. — Прощай… Пропадать бы нам с тобой вдвоем-то!

— Ну, так что… Пропадать, так пропадать!

— И верно, — живо сказал Андрей Иванович, тряхнув головой. — По мне, так лучше я с тобой бы пропал, ничем мне с прочими водить компанию, с подлецами… Ну… однако… еще, что бог даст… Прощай, Минька. Как ежели… значит… в случае… то я, значит, никогда… Эх! Ну!