сидела подле меня, дожидаясь, пока мама ляжет, а я твердила про себя, что вовсе я не будущая королева, а всего лишь пленница. За мной вели постоянное наблюдение. Какое испытание в одиннадцать лет быть наследницей престола и быть день и ночь под охраной! Я чувствовала, что не знаю многого, но я никому не могла довериться, кроме Лецен и Шпет. Но стоило мне коснуться некоторых вопросов, и между нами словно возникала стена, и всем своим видом они выражали — что Ребенку Этого Знать Не Следует… пока. Будь со мной Феодора, все было бы по-другому. Как мне ее не хватало! Но когда люди долго не видятся, то наступает некоторая отчужденность; из писем Феодоры я знала, что она все больше свыкалась с жизнью с ее Эрнстом, к которому она чувствовала все больше и больше расположения, и что она не только примирялась с семейной жизнью, но даже наслаждалась ею и перспективой будущего материнства.

Хотя я была постоянно окружена людьми, чьей целью было охранять меня и никогда не оставлять одну, как это ни странно, я часто испытывала чувство одиночества. Я вела себя очень осмотрительно и старалась, чтобы мое поведение ничем не отличалось от прежнего, правда, и оно было не без изъяна.

Я не могла сдержать улыбки, вспоминая, какой я была надменной в шесть лет. Уже тогда я сознавала, что принадлежу к королевской семье. Как-то маленькую леди Джейн Эллис привели поиграть со мной, а я заявила ей высокомерным тоном, что она не должна играть моими игрушками. «Хотя я могу называть тебя Джейн, — сообщила я ей, — ты не должна называть меня Виктория, но только «принцесса» или «ваше высочество». Я до сих пор помню непонимающий взгляд Джейн и как она отвернулась от меня и стала играть одна.

Теперь я старше, умнее и не должна допускать ничего подобного. Но одиннадцать лет — это еще очень ранний возраст и до «ума» еще очень далеко.

Со времени нашей встречи с кузиной доктора Штокмара мама уже не так часто говорила о своей любви к дяде Леопольду. Я сразу это заметила, потому что в то время дядя Леопольд был, пожалуй, самым важным человеком в моей жизни.

Я была обеспокоена и хотела спросить дядю Леопольда, почему мама была так недовольна тем, что кузина доктора Штокмара жила в Клермонте. Но, когда мне представилась такая возможность, возникло более важное обстоятельство, и оно настолько поглотило меня, что я совершенно забыла задать так интересующий меня вопрос. Однажды я отправилась погостить в любимый Клермонт. Дядя Леопольд радостно приветствовал меня, и милая Луиза Льюис была счастлива вновь видеть меня. Но с первых минут нашей встречи я поняла, что дядя Леопольд чем-то озабочен. Я осведомилась о его здоровье, и он сказал, что его мучает бессонница.

— Вы слишком много работаете, дорогой дядя.

— Только исполняя свой долг, я счастлив.

— Но я настаиваю, чтобы вы больше отдыхали.

— Моя милая Виктория, даже ночью, когда я должен отдыхать, меня мучает ревматизм.

— Как несправедливо, что вы так страдаете.

— Боюсь, что такова моя участь, — вздохнул дядя.

Он смотрел на меня печально, и я подумала о всех его многочисленных недомоганиях; о его туфлях на толстой подошве для удобства его больных ног, о парике для согревания головы и о боа из перьев, которое он иногда надевал, чтобы не мерзли плечи. И все же, несмотря на эти слабости, дядя Леопольд не походил на больного. Я никогда не должна забывать, что он отказался от греческой короны, чтобы оставаться со мной.

— Многие дорого бы дали, чтобы стать королем! — говорил он. — Но я думаю, что можно получить большее удовлетворение в жизни, наставляя того, кто мне дороже всех после моей любимой Шарлотты. Милый дядя Леопольд, как много он сделал для меня!

— Моя дорогая Виктория, — сказал он, — я хочу поговорить с тобой очень серьезно.

Я очень удивилась, поскольку мне казалось, что дядя Леопольд всегда говорил со мной серьезно.

— Я долго думал об этом и, наконец, решил. Меня очень беспокоит, что бельгийцы порвали отношения с Голландией.

— Это плохо, дядя?

— Это могло бы быть и хорошо. Видишь ли, им нужен правитель… твердая власть. Им нужен король.

— Быть может, он у них и будет.

— Да, дитя мое. Ты видишь его перед собой. Я оглянулась.

— Нет, моя дорогая. Он прямо перед тобой.

— Это вы, дядя Леопольд?

— Никто другой как я.

— Вы — король Бельгии! Но, дядя…

— Они предложили мне корону. Я ночи проводил без сна, обдумывая это предложение. Я выжидала. Во мне начало расти какое-то тревожное чувство.

— Теперь я знаю, в чем мой долг. Самое печальное для меня будет проститься с моей милой маленькой племянницей.

— Значит… вы уезжаете?

— Я должен, дитя мое. Все мои стремления — остаться здесь, быть рядом с тобой… направлять тебя, как я делал все эти годы. Но в глубине души я сознаю, что мой долг зовет меня к моим бельгийским подданным. Поэтому, моя милая Виктория, я уезжаю. Но мы будем постоянно поддерживать связь. Ведь ты пишешь такие интересные письма. Они станут мне поддержкой в исполнении стоящих передо мной задач. Я буду ждать твоих писем… я буду следить за тобой… я никогда не отдалюсь… мне всегда будет необходимо знать, что происходит здесь…

Меня охватило отчаяние, и мы оба заплакали. Я теряла его. Не будет больше поездок в Клермонт. А если бы я и приехала сюда, как пусто здесь будет без него.

Я вернулась во дворец и рассказала Лецен. Она тоже очень огорчилась. Мама же почти не расстроилась. Конечно, она восхищалась дядей Леопольдом и всегда обсуждала с ним важные дела, но с того злополучного визита Каролины Бауэр в Клермонт мама резко изменила свое отношение к нему.

Я слышала, как Лецен и Шпет обсуждали отъезд дяди. Лецен сказала тоном, выражающим дурное предчувствие: «Это значит, что этот человек приобретет еще большее влияние». С возрастом становишься более осведомленной, так что я поняла — она говорила о сэре Джоне Конрое.

Мне было очень грустно. Жизнь могла неожиданно стать такой печальной. Сначала я потеряла мою любимую сестру, а теперь сокрушительный удар — моего любимого дядю Леопольда.

После отъезда дяди Леопольда мама почти все время находилась в обществе сэра Джона Конроя. И мне казалось, что он оказывает на нее большое влияние. Тогда же нас довольно часто стала посещать тетя София, вероятно, он ей тоже очень нравился. Они беседовали, смеялись, и я приметила, что при нем мама была совсем другой: когда она говорила с ним, выражение ее лица смягчалось, и даже голос изменялся. Как-то я сказала об этом Лецен, она резко возразила: «Вздор!»

Мне всегда было трудно скрывать свои чувства. По словам мамы, я слишком демонстративно выражала переполнявшую меня нежность к тем, кого я любила, но, когда человек мне не нравился, этого я тоже не умела скрыть. И я выказывала свою откровенную неприязнь к сэру Джону. Я заметила, что Лецен и Шпет его тоже не любили. Я неоднократно слышала, как он презрительно говорил о них маме в моем присутствии. Он называл Шпет старой дурой и высмеивал плебейскую привычку Лецен жевать тмин. Меня шокировало, что мама тоже смеялась, что казалось мне предательством по отношению к Лецен, бывшей таким добрым и преданным другом нам обеим.

Сэр Джон имел о себе чрезвычайно высокое мнение. А после отъезда дяди Леопольда он старался всячески привлекать к себе мое внимание, и я невольно многое о нем узнала. Он ушел из армии, чтобы поступить на службу к моему отцу. Он наполовину ирландец, и в Ирландии у него было поместье, приносившее ему небольшой доход. На самом же деле, по моему мнению, он был авантюрист; очень развязный, он казался уверенным, что все, в особенности женщины, находят его неотразимым. У меня не было антипатии к леди Конрой, но она была настолько незначительной фигурой, что ее едва ли кто-нибудь замечал. А вот его дочь Виктуар была зазнайка и не принадлежала к числу моих любимых подруг. Она то и дело говорила о своем отце, как будто он был главным лицом в нашем доме. «Мой папа говорит то… мой