Нос.

Невзрачненький деревянный вокзал, окрашенный, как и все железнодорожные сооружения, в желтый цвет, стоит намного ниже платформы, и кажется, что от частых бомбежек словно съежился в испуге, прижался к земле.

Так же быстро разгружаемся и цепочкой, по подразделениям, в путь — к заливу. Вскоре становится ясно: направляемся на тот же ораниенбаумский плацдарм, с которого ушли в октябре.

Через залив идем только ночью, скрытно. Днем фашисты хорошо просматривают и обстреливают из занятого ими Нового Петергофа эту ледовую трассу, ведущую через Кронштадт.

Вот и вновь так хорошо знакомые места переднего края: Порожки, Петровское, Гостилицы, Петергоф… В деревнях много пустых домов. Мы совсем неплохо устраиваемся в теплых избах.

Просторная, по-добротному, словно на века, срубленная деревенская изба после Невского пятачка нам видится настоящим раем. Орудийные и минометные разрывы ухают редко и вдалеке, пулеметов не слышно вообще. Но уже и тишина успела утерять свою привычность и кажется чем-то [14] противоестественным. Тут бы в самый раз отдохнуть вирой, а она как-то настораживает…

Неделю тем не менее мы отдыхаем. Отмываемся, чистим обмундирование, наводим порядок с инвентарем. Но вот утвержден план создания обороны, и отдых для саперов окончен.

Трудна, неподатлива мерзлая земля. Морозным вихрем обжигает лицо, гудят от усталости руки, спины саперов, ломит тело, но все глубже и глубже врастают в мерзлоту новые дзоты, их опутывают проволочные заграждения, вздыбливаются неприступной твердью завалы, «засеиваются» минами поля.

А тут подоспевает новая задача: создать минное заграждение по переднему краю Старого Петергофа с выходом к заливу — до Мартышкино.

Название-то какое — Мартышкино. Это забавляет саперов. А работать приходится в труднейших условиях — впритык с фашистами. Передний-то край проходит всего лишь по оврагу меж Старым и Новым Петергофом. Работаем, конечно, осторожно, не спеша. Морозище — руки к железу липнут, а ведь неосторожный, пусть даже приглушенный, звук металла в ночи слыхать далеко. И мины необходимо ставить скрытно, по возможности так, чтобы снег, каким лежал с вечера, таким и оставался под утро. Надо сделать и схемы их размещения — кроки, чтобы при необходимости разминировать проход для разведчиков.

Выполняем мы эту работу с самыми опытными саперами. Я определяю места установки, командир взвода составляет кроки. Пока все идет неплохо. Минное поле уже спускается к заливу. И тут трагический случай…

Сапер, как известно, ошибается только раз. И кто теперь может точно сказать, почему так вышло, что именно тогда помешало, но неожиданный взрыв сотряс ночную тишину. Не стало сапера. Бойцу, который ставил капсюли и подавал ему мины, оторвало руку. Меня и командира взвода контузило.

Вот так, мгновенно, мы обнаружили себя. Темнота вмиг пришла в движение, озарилась огненными всполохами. Противник начал обстрел. Удрученные нелепой гибелью одного из нас и ранением другого, мы укрылись среди старых деревьев и развалин. Работать вновь удается лишь через несколько дней. Противник берет это место под особый надзор. но с заданием мы управляемся в срок.

Интересная встреча произошла у меня в те трудные дни боевой работы на ораниенбаумском плацдарме. Как-то, в [15] начале февраля, я получаю задание сделать проходы в минных полях у деревни Калище для партизан, которые уходили в тыл врага. Черед пару дней их предстояло встретить и вновь закрыть проходы минами. На задание идем вчетвером. Я беру с собой отчетные карточки по минным полям местности, на продскладе получаю сухой паек, и вдруг в глаза бросается удивительно знакомое лицо начпрода. Я копаюсь в своей памяти, поспешно перебирая знакомых по институту, по работе, по боям на Дубровке… Ну никак не вспомнить. А лицо-то знакомое! Нет, не могу я ошибиться: видел не раз и эту напускную его важность, и легкую, озорную улыбку. Я пропускаюсвоих товарищей, топчусь и топчусь на месте, топчется на месте и моя память. Решаюсь наконец спросить у самого начпрода.

Тот, привычно не удивляясь, деловито швыряет на весы очередную порцию вяленой конины и как бы между делом, по-будничному отвечает:

— Виктора Набутова все ребята знают, а вот Набутов — мало кого из вас…

Вот так встреча, конечно же это он! Передо мной не кто иной, как любимый вратарь нашего ленинградского футбола.

Через пару дней я снова иду за пайком. Но — увы! — пайки выдает другой начпрод. Он и оповещает меня о том, что Виктора Набутова отозвали в Ленинград. Зачем, куда именно — кто знает!..

Об этом я узнал в Первомайские праздники 1942 года, уже лежа в госпитале. Вдруг слышу по радио репортаж: футбол! И проходит он не где-нибудь в далекой стране, на чужом континенте, а здесь, рядом, на ленинградском стадионе. И в воротах — Виктор Набутов. Все мы, кто мог ходить, протискиваемся поближе к темной тарелке динамика, что висит на стене палаты, и настроение у каждого по-настоящему праздничное. Вот так-то, знайте наших! Ленинград жив, живет и будет жить! Вон, даже в футбол играем…

Этот матч будет транслироваться и для немцев: пусть уразумеют себе да намотают на ус, что нет страха и подавленности в нашем городе, что жизнь продолжается.

Но это будет потом, а пока что предстоит ответственное дело, которое надо выполнять, как того требует обстановка. А обстановка, прямо скажем, складывалась не лучшим образом.

Ораниенбаумский плацдарм хотя был и невелик в размерах — всего-то около шестидесяти километров но берегу залива, — но имел немалое значение в обороне Ленинграда. Этот плацдарм не только прикрывал подступы к Кронштадту [16] на суше, но и боями местного значения оттягивал на себя не такие уж и малые силы врага. И потому мы так кропотливо и настойчиво день ото дня все строили и строили оборонительные сооружения. Строили в осатанелый мороз, строили в пургу, не по принуждению, а осознанно выкладывая все свои силы.

Враг не сможет прорвать нашу оборону и захватить плацдарм. Потом, уже в начале 1944 года, именно с этого плацдарма войска 2-й ударной армии нанесут гитлеровцам сокрушительный удар и вместе с войсками 42-й армии, которая действовала от Пулковских высот, к 27 января полностью снимут блокаду Ленинграда. Будет в той победе и наш скромный вклад.

* * *

Стрелка Васильевского острова. Построенный в начале прошлого века огромный прямоугольный корпус бывшего гостиного двора, где в последнее время размещался исторический факультет Ленинградского университета, с начала войны превратился в эвакуационный госпиталь № 1012.

Еще в Кронштадте моряк-хирург, осмотрев мои ноги, снял с них почерневшие ткани, удалил обмороженные ткани на суставах. И вот тогда, на операционном столе, меня охватила тоска. На миг я увидел себя тем беспомощным инвалидом, взывающим к состраданию прохожих, какого доводилось иногда встречать на улицах.

Очевидно разгадав мои мысли, моряк-хирург бодро заметил:

— Э, да ты счастливчик! Легко отделался. Кости есть — мясо нарастет!

Впервые за последние десять — двенадцать суток моряки нас покормили хорошим, а главное, горячим ужином и подкрепили положенным наркомовским пайком. А обмороженных и раненых все подвозили и подвозили. После перевязок, операций и ужина людей тут же отправляли в Ленинград, на Васильевский, где многим прямо с дороги пришлось вновь ложиться на операционный стол.

Так началась для меня госпитальная жизнь в блокированном фронтовом городе. В палате нас было шестеро. Лежали два моряка с тяжелыми ранениями. Одному ампутировали ногу до колена. Он очень мучился, нервничал. Нельзя было оставаться спокойным, глядя на его страдания, и мы чувствовали себя тягостно, пока моряка не перевели в палату к тяжелобольным.

В госпитале, несмотря на все блокадные трудности, обслуживание [17] было исключительным. На всю жизнь осталась благодарная память о хирурге П. Муратове, врачах Грачеве, Булашевиче, медсестре Лобановой, санитарке Дарье Петровой, которую мы уважительно звали тетя Даша. Кормили нас, конечно, по-тыловому. Обычно суп, в котором, как шутили, крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а на второе — небольшой кусочек мяса со свеклой или чечевицей, но поначалу есть не хотелось даже и этого. Все лежали молча, почти не разговаривали. Каждый как бы отключился от внешнего мира, ушел в себя, в свои недуги и переживания, в свои надежды на скорое выздоровление.

Я не столько переживал случившееся (в критический момент диагноз хирурга «кости есть — мясо нарастет» подействовал, пожалуй, лучше многих лекарств), сколько вновь и вновь возвращался памятью к