поповичу. — Кусать кусай, хвостом подсекай, а рукам воли не давай. Изловчишься его али меня ужалить — твоя взяла.
Сам же растопырил руки по-медвежьи, ссутулился.
И пошла куча-мала. Ильша был сильнее остальных, и кулаки крепкие, но неповоротлив. Алешка извивался да вертелся — не ухватишь, однако дворянский сын в сапожках, крестьянский в лаптях. Поди-ка, укуси, а приподняться нельзя. Трудней же всех приходилось Мите с его дурацкой корягой, однако сдаваться он не собирался.
Друзья подняли облако пыли чуть не до небес и самозабвенно сражались за победу, всяк на свою повадку. Такие свары и побоища у них случались, считай, каждый день. И было им невдомёк, что эта их игра последняя.
Тем временем в главном доме усадьбы, который по издавнему обычаю назывался «теремом», Ларион Михайлович Никитин принимал гостя, старинного своего друга и настоятеля сельской церкви отца Викентия, который веснушчатому Алёшке приходился родителем, а Митьше крестным и, кроме того, еще обучал обоих мальчиков книжной мудрости и духовной благости.
Стол был накрыт не по-праздничному, ибо, как уже было сказано, важным событием новолетие не считалось, но всё же и не буднично — по-гостевому. Кроме обычной деревенской снеди — пирогов, холодной курятины с гусятиной, груш-яблок да ягодных взваров — на льняной скатерти (которая обозначала умеренную торжественность; для сугубой в доме имелась камчатая) виднелись и чужеземные затейства: в невеликом ковше изюмы и засахаренные фрукты, в пузатой бутыли толстого стекла — романея.
Хоть священник был большим охотником и до немецкого варенья, и до сладкого вина, но угощение стояло нетронутым. Слишком тревожный шёл за столом разговор.
Хозяин, статный, большеглазый, с ухоженной темно-русой бородой, говорил мало и всё больше слушал, поглаживая поперечную морщинку на нестаром еще лбу. Худой, поперхивающий сухим кашлем поп вел рассказ, волнуясь причем в особенно драматичных местах (а они встречались часто), осенял себя крестным знамением.
Речь шла о богомолье, с которого только что вернулся отец Викентий.
Он наведывался в Троице-Сергиеву лавру не менее двух раз в год, чтоб приложиться к святыням да заказать поминальное молебствие и по своей жене, и по супруге Лариона Михайловича. Ставил две большие свечи: за попадью — фунтовую, за помещицу — полупудовую, всенощного горения. Расход на свечи и на всю поездку брал на себя Никитин.
В этот раз паломник хотел из своих собственных денег поставить еще одну большую свечу — перед иконой «Утоли-Моя-Печали», чтоб Богородица не оставила попечением отрока Алёшу. Почему не вышло, о том речь впереди, пока же откроем, что священник уже второй месяц харкал кровью. Это означало, что земные дни его сочтены, и заботился теперь отец Викентий только об одном — как бы понадёжнее пристроить сына, остающегося круглым сиротой. Беду свою он никому не сказывал, страхом за сына не делился. Вот и ныне говорил с другом и покровителем не о жалкой своей судьбишке, а о великих и роковых событиях, случайным свидетелем которых оказался на обратном пути с богомолья.
Отец Викентий был человек такой великой учёности, что впору не скромному приходскому попу, а хоть бы и архиерею. Ещё в юные лета он постиг в совершенстве не только греческий с латынью, но и всю логико-риторическую науку, которая гласит, что, чем важнее речь, тем неспешней и стройнее надобно ее выстраивать. Потому рассказчик нанизывал словеса постепенно, с дальней целью, которая должна была войти слушателю в разум сама по себе, без видимого понуждения.
Просить за сына напрямую не хотелось. Не из гордости, которая для служителя Божия грех, а чтоб не лишать дарящего радости проявить великодушие. Ибо, ведь если человек дает нечто сам, не будучи молим об услуге, тем самым и даяние его ценнее, и душе спасительней.
Что Ларион Михайлович добр и милосерден, священник знал. Как-никак чуть не двадцать лет продружили.
Когда-то, в царствие юного, безвременно почившего Феодора Алексеевича, оба жили в Москве. Никитин сначала ждал места при государевом дворе, потом дождался и служил царёвым стольником. Отец Викентий состоял чтецом на Патриаршем подворье.
Первым из столицы съехал дворянин — очень уж горевал по умершей супруге и томился дворцовым многолюдством.
Попадья, родив Алёшку, похворала с год и тоже приказала мужу с сыном долго жить, сама переместившись в Жизнь Вечную.
Все, кто знал Викентия, усмотрели в том перст Божий — это судьба указывала вдовцу принимать монашеский чин. Далеко бы пошёл и высоко поднялся, можно не сомневаться. Но не захотел молодой священник удаляться от мира не душой, а по одному лишь названию. Душой же удалиться не мог, имея на попечении и совести маленького сына.
Тогда и оказал ему Ларион Михайлович первую бесценную услугу — пригласил к себе в сельцо Аникеево на приход. Оно, конечно, вдовому попу, если в монахи не постригся, по Уставу священствовать не положено. Но кабы у нас на Руси всё делалось только по уставам, без человечности, то и жить было бы нельзя. На всякий закон найдется послабка, на всякое правило исключение. Потому что буква не важнее живой души, а человеческая судьба не во всякий указ впишется. Сыскалось исключение и для отца Викентия, ибо владелец села ему был друг, архиерей — соученик по лавре, а поповский староста — свойственник. И хуже от того исключения никому не сделалось, только лучше.
Никитин священнику не только хорошую избу поставил, но и новую церковь срубил, Марфо- Мариинскую, ибо одну дорогую покойницу звали Марией, а вторую Марфой. Жил Викентий на всём готовом и даже получал жалованье, которое целиком тратил на книги. Теперь, когда закашлял кровью, в своей расточительности раскаялся — надо было на чёрный день откладывать, — ну да на всё милость Божья. Скорой смерти он не страшился, в глубине души даже радовался (хоть оно и грех). Очень уж все эти годы скучал о жене, а теперь, выходит, до встречи недолго осталось. За сына вот только было тревожно.
Всю линию своей орации священник продумал ещё в дороге. Искусные в глаголе мужи древности поучают, что действенней всего начать речь не со слов, а с поступка, который поразит слушателей и заставит их внимать говорящему с удвоенным тщанием.
Посему в качестве почина гость молча положил перед Никитиным непотраченные свечные деньги. Переждал удивлённые восклицания, выслушал неминуемые вопросы и ответил кратко, весомо, что к Троице допущен не был, ибо вкруг монастыря сплошь заставы, шатры, множество стрельцов и солдат, а на монастырских стенах меж зубцов выставлены пушки. Богомольцев близко не пускают. В неприступной твердыне засел младший царь Петр Алексеевич с ближними боярами, которые стоят за Нарышкиных, родичей его матери.
Те же, кто за верховную правительницу царевну Софью Алексеевну, за старшего царя Ивана Алексеевича и их родню князей Милославских, остались в Москве. Того и гляди, грянет междоусобье, хуже, чем в сто девяностом, тому семь лет, когда державу несколько месяцев рвало на части.
Оба собеседника — и помещик, и поп — были хоть деревенские жители, но не пни глухоманные. В государственных делах кое-что смыслили, видывали вблизи и Нарышкиных, и Милославских, а царевну Софью помнили еще молодой девой, лишь оценивали по-разному.
Ларион Михайлович, человек старинного образа мыслей, не одобрял, что Русью правит девка, хоть бы и царской крови. Никогда такого срама у нас не бывало!
Священник же Софьино правление хвалил, ссылался на примеры из гиштории: мудроблагочестивую княгиню Ольгу, франкскую королеву Анну Ярославну. За то что царевна девичью честь плохо блюдет, с Васильем Голицыным не стыдясь беса тешит, отец Викентий ее, конечно, осуждал, но не сильно, ибо Евина природа известна, и на то Софье Господь судья. А вот что правительница вечный мир с Польшей заключила, державе Киев вернула, крымцам острастку задала да в далекий Катай посольство снарядила, — честь ей и многая лета. Цепка, сильна, дальновидна. Прежние Романовы перед нею курята щипаные, судил острый умом поп и сулился, что царям, меньшим ее братьям, державства не видать, как своих ушей. Пока Софья жива, государственного кормила из рук не выпустит.
Однако сегодня, потрясённый увиденным, священник заговорил иначе. Готовясь от introductio, то
