Не понравилось Мите, как он это сказал. Будто по-хозяйски. В каком смысле «нам»?

Но здесь заговорила Василиса, и Никитин стал смотреть только на неё.

— Автонома Львовича — понятно, на нём вина. — Девушка произносила слова быстрей обычного и всё поёживалась. — Но Петрушу в Сибирь за что?

— Положено так, по указу об отчине, — объяснил Попов как самый сведущий в законах. — Сын за отца ответчик. Ибо ежели ты плоть от плоти и кровь от крови, то и отвечай плотью и кровью.

— Петруша болеет часто! А его в холодную Сибирь, на телеге! Хотела шубу передать или хоть тулуп — не дозволили!

— Какой тулуп, лето ведь, — пробовал утешить её Алёша.

— Пока довезут, зима будет. Я узнала у офицера: им путь в Якутский острог, а туда добираться пять месяцев!

Она не могла стоять на месте. Повернётся то к одному, то к другому, то к третьему, или вдруг сядет и снова встанет, или пройдётся по комнате. Остановилась у открытого окна, да как воскликнет:

— Глядите, глядите!

Друзья-соперники к ней кинулись, думали — что страшное увидела.

А зрелище было самое обыкновенное. Напротив распахнутых ворот остановились трое нищих: с головы до ног в рогожных балахонах, обвешанных бубенцами, так что при каждом движении раздавался звон. Это были прокажённые, к кому близко подходить нельзя. Двое, видно, уже ослепли — мешки у них были без отверстий. Бедолаги держались за третьего, у которого в рогоже были проделаны дырки для глаз. Зато он был горбат и на ногах держался нетвёрдо, покачивался. Солдаты гнали попрошаек прочь, но сами же от них и пятились.

— Вот и Петруша с тятей будут такие же! — Василиса с ужасом смотрела на калек. — Все будут их гнать, словно прокажённых! И никто не подаст им милостыни…

В этом она, правда, ошиблась. Начальник караула, желая побыстрей спровадить жутких попрошаек, кинул горбатому монету в жестяную миску. Гнусавя молитву, троица двинулась дальше.

— Господь всякой твари пропитание сыщет, — сказал утешитель Алёшка. — Никто у Него не пропадёт.

— Это ты правду молвил.

Василиса обернулась. Глаза её были сухи, а губы даже улыбались. Ободрённый, Попов продолжил:

— Гехаймрату ещё повезло. Цесаревич за него заступился, да и князь-кесарю нужно, чтоб ночное дело шитым-крытым осталось. Иначе по винам твоего дяди да по нашим российским обыкновениям следовало его колесовать либо на кол посадить. Шутка ли — едва на Москве смуту не попустил, самого Ромодановского своими лжами сгубить мог! За великое вранье положена и кара великая.

— Что верно, то верно. Дядя Автоном врать мастер, — чуть ли не весело согласилась Василиса. — Он и мне много чего наврал. Я, дура, уши развесила. Уж и не знаю, для какой надобности дядя мне сказки плёл. И отец-де мне не отец, и мать не мать.

— А кто же тогда твои родители? — удивился Никитин.

— Софья-царевна и её талант Василий Голицын. Так что, по дядиному, получаюсь я царской крови. — Василиса коротко рассмеялась. — Даже письмо мне дал княж-Матвеево, в подтверждение. А ныне стала я ту грамотку рассматривать — поддельная. Мне ль тятиной руки не знать?

— Зачем же он такое напридумывал?

— Это ещё не всё. — Княжна улыбалась, но взгляд у неё был рассеянный, словно она думала о чём- то совсем другом. — Дядя мне позатейней сказку сочинил. Будто бы вёз он меня новорожденную из Троицы на бочках с золотом через темный лес, да напали лихие люди, меня вместе с золотом похитили. И про икону какую-то волшебную. — Она покачала головой, сама на себя удивляясь. — И ведь верила я, дура, этакой небывальщине! — Вдруг девушка всплеснула руками. — А может, дядя Автоном рассудком повредился? Ну конечно! В том всему и причина! Но тогда его незачем в ссылку. За болезнь человек не ответчик! Что вы молчите? Разве не так?

Товарищи, действительно, молчали, ошеломленно глядя друг на друга.

— Через лес? Из Троицы? — пробормотал Митя. — Новорожденную? Это что же, выходит, девятнадцать лет назад?

Ильша прогудел:

— Икона волшебная?

Они ещё додумывали, а Попов уже всё понял. Про икону он пропустил мимо ушей, не заинтересовался. А вот золото — дело иное.

— Не говорил, сколько в тех бочонках казны?

— Говорил. Якобы сто тысяч червонных веницейских цехинов… — Василиса с недоумением смотрела на друзей. — Да полно вам! Это ж бредня безумная!

— Помнишь бочонки? — Попов толкнул Ильшу. — Они тяжёлые были.

— Ещё б не помнить. Один, когда падал, по башке меня вдарил.

Алёша стукнул кулаком по ладони:

— Да вы понимаете ли, братцы, что там под плотиной лежит? Сто тыщ цехинов! Бочонки-то дубовые, им от воды ничего не сделалось! Золоту тем более! Как только его со дна достать?

— Думать надо, — медленно сказал Илейка.

Попов хохотнул:

— Думай, мастер! У тебя башка золотая — по ней бочонок с золотом вдарил!

Их невразумительную беседу Никитин слушал, половины не понимая. Но он хоть видел начало той давней лесной истории, Василиса же и подавно растерялась.

Попов всё им рассказал и объяснил, под согласное мычание Ильи. Концовку, самую для себя выигрышную, про спасение младенца, Алёшка разыграл, словно на театре: как он стоит на краешке, еле удерживаясь под напором воды, но тянется, тянется к колыбельке. Невинное дитя вот-вот сверзнется вниз, однако избавитель успевает подхватить малютку и потом бережно несёт через леса к отчему дому…

Василиса про бочонки слушала более или менее спокойно, а тут растрогалась и даже, прослезившись, погладила рассказчика по рыжей прядке, выбившейся из-под алонжевого парика:

— Значит, ты и есть чудесный Мальчик-Златовлас?

— Кто?

Смутившись, Попов поправил накладные волосы.

— Каждый из вас в разное время спас мне жизнь, — задумчиво произнесла Василиса. — Судьба соплела нас вместе, словно венок.

— Или косу. — Алексей засмеялся. — Но той косе не хватает золотой ленты. Ей-же-ей, мы ту ленту добудем! Так иль нет, братцы? Я ныне безначальный, время у меня есть. Митя тоже не у дел. Илья вовсе птаха вольная, да ещё с грамотой. Поехали на речку, поныряем? От Сагдеева это близко. Выловим злату рыбку — предъявим Василисе Матвеевне.

— Верю, что выловите. Вы втроём всё можете. — Василиса подошла к каждому, обняла и троекратно поцеловала. — А теперь ступайте. Мне собираться надо. Бог даст, ещё свидимся.