его на реку. Так что же, спрашиваю я вас, вот-вот произойдет?

Часто всплывала одна и та же тема: не празднование ли это нашей недавней победы в Кесарии? Раввины и фарисеи говорили об этом, и солдаты тоже. Раввины указывали, и в строгих выражениях, что место для вознесения благодарностей Господу не на берегу реки, но в Храме, который был так ужасно осквернен присутствием знамен Пилата. Никто не возражал.

И когда римские солдаты спрашивали, не празднуем ли мы, поскольку правитель отказался от своих притязаний, они вовсе не были враждебны или подозрительны, их только интересовало, почему столько народу идет, чтобы увидеть этого человека, с севера и юга, с востока и запада, даже из греческих городов Декаполиса.[5]

В самом деле, рано или поздно почти каждый невольно отпускал какое-нибудь замечание по поводу одного только размера толпы, направлявшейся в сторону реки.

— Неужели мы так заждались появления истинного пророка за сотни лет, — задавался вопросом Иасон, — что встали и покинули свои дома и поля и пустились в путь из-за одного лишь предположения, что этот человек может привести нас к новой мудрости, дать нам какое-то особенное утешение?

— Неужто прошло четыре сотни лет, — вопрошал его дядя Иаким, — с тех пор, как говорил пророк, или мы просто были глухи к пророкам, каких посылал нам Господь? Я невольно спрашиваю себя об этом.

Люди неизбежно вступали в споры относительно Храма. Они спорили, не слишком ли Храм греческий, не слишком ли огромный, не слишком ли много в нем книг, и книжников, и менял, и толп праздно любопытствующих язычников, которых постоянно предупреждают держаться подальше от внутренних дворов и угрожают смертью, если они ослушаются Закона. Что касается священничества — Иосифа Каиафы и его тестя Анны, что ж, и по этому поводу многим есть что порассказать.

— Одно насчет Каиафы совершенно ясно, — говорил дядя Клеопа при каждом удобном случае. — Этот человек уже долгое время противостоит всем политическим течениям.

— Ты говоришь это потому, что он твой родственник, — следовало возражение.

— Нет, я говорю так, потому что это правда, — отвечал Клеопа и начинал громогласно перечислять имена прежних первосвященников, включая тех, кто был назначен домом Ирода, а позже и римлянами.

Вопрос о назначении римлянами нашего первосвященника мог привести к настоящему побоищу. Однако здесь хватало стариков, способных усмирить горячие головы, и даже Хананель пару раз возвысил голос, чтобы прекратить всякие разговоры об очищении Храма, чего очень хотели ессеи.

— Все это, — утверждал он, — пустая болтовня. Это наш Храм!

Всю жизнь я слышал подобные споры и размышления. Иногда я прислушивался к ним. Но чаще мои мысли разбегались. Никто не ждал от меня каких-то слов.

Большинство из тех людей, что встречались нам по пути, не знали, что Иоанн бар Захария наш ближайший родственник. Те же, кто знал, довольно быстро умолкали после нашего признания, что мы очень мало его знаем, что десятилетия и многие мили давно разделили нас.

Я в последний раз видел Иоанна, когда мне было семь лет.

Иасон, разумеется, мог довольно живо его описать, однако каждый раз все равно получалась любопытная, но довольно отстраненная картина: ученый, благочестивый, пример для подражания среди ессеев, который исчез, чтобы вести еще более строгую жизнь в пустыне.

Моя мать, которая могла бы рассказать об Иоанне и его родителях больше, чем кто-либо, не говорила ничего. За месяцы до моего рождения она отправилась навестить Елизавету с Захарией, и именно к тем дням относились истории, которые пересказывал Иасон: о песне счастья моей матери, пророчествах Захарии по поводу рождения его сына. Все это было прекрасно известно моей матери. Но она не желала сейчас — еще больше, чем когда-либо, — присоединяться к разговору фарисеев и книжников, юных племянников и неизвестных племянниц, которые знали совсем немного и жаждали узнать больше.

Иасон тоже хранил свой секрет, хотя вечерами у костра я много раз видел, что его так и распирает от желания встать и произнести по памяти все молитвы, каким он научился от Иоанна, а тот — от своих отца и матери и от моей матери.

Я время от времени коротко улыбался ему, а он подмигивал и качал головой, однако понимал, что эти молитвы — не то, что можно запросто пересказывать. И все длились и длились споры о том, кто такой Иоанн, которому мы с такой готовностью вручаем себя.

Когда мы спустились с высоких холмов Галилеи в долину Иордана, воздух сделался более приятным и теплым. Сначала он показался совсем сухим. Затем мы вплотную подошли к заросшим тростником болотистым берегам реки, и каждый час приходили новые вести — что Иоанн, который приближался с юга, совершая обряд, находится даже ближе, чем мы предполагали. И мы в любой день можем встретиться с ним.

Иосифу нездоровилось.

Он дремал в повозке, и мы с Иаковом вздрагивали, замечая, насколько глубок его непрестанный сон. Все мы знали, что означает подобная дремота. Знали, что значит его странно размеренное дыхание, та кажущаяся легкость, с какой он переносит грохот колес и неизбежные толчки из-за камней и выбоин на дороге.

Женщины тоже все замечали, не задавая вопросов. Они, кажется, смирились с этим, в отличие от дяди Клеопы и младших братьев, которые будили Иосифа, пользуясь малейшим предлогом.

— Дайте ему отдохнуть, — просила мама.

Тетя Есфирь говорила то же самое.

В глазах мамы стояла печаль, как и в ту ночь, когда мы получили письмо. Однако она была терпелива в своей печали. Ничто не удивляло ее, ничто не тревожило. Она время от времени усаживались рядом с Иосифом, между ним и своим братом Клеопой. Убаюкивала Иосифа на своем плече. Подносила ему воду, когда он начинал беспокойно шевелиться, и не давала другим будить его, хотя они делали это в основном для того, чтобы убедиться, что он еще может проснуться.

Как-то ночью Иосиф пробудился от сна и не смог понять, где он. Как мы ни старались, но так и не смогли объяснить ему, что направляемся на Иордан, чтобы встретиться с Иоанном бар Захарией и его последователями. Иаков даже вынул измятое письмо и прочитал его Иосифу при мерцающем свете.

— Неужели ты думаешь, — наконец сказала моя мать, — что мы повели бы тебя туда, куда ты не хочешь идти? Мы никогда такого не сделали бы. А теперь спи.

Он сейчас же успокоился и закрыл глаза.

Иаков отошел, чтобы никто не видел, как он плачет. Это его отец покидал нас. Да, все мы были братья, однако он был сыном Иосифа и его первой жены, которой никто из нас, за исключением Алфея и Клеопы, не видел. Маленьким мальчиком Иаков сидел у смертного ложа своей матери вместе с Иосифом. И вот скоро уйдет и Иосиф.

Я отошел, чтобы быть поближе к Иакову, и он, успокоившись, сделал мне знак, чтобы я встал рядом. Он был встревожен и вертел головой.

— Не следовало мне настаивать, чтобы он пошел.

— Но ты и не настаивал, — сказал я, — он сам хотел пойти, и завтра, когда взойдет солнце… мы будем уже на месте.

— Однако что же это может значить: один крестит другого, человек не погружается в реку сам, чтобы омыться, как заведено, но кто-то другой… И ты только посмотри на этих солдат! Такие вести взбудоражат этого безрассудного правителя, вот увидишь.

Я знал, ему надо поделиться своей тревогой, чтобы не оставаться с ней один на один: Иосиф умирает. Поэтому я не стал возражать. И скоро он стал спорить об этом с Иасоном, Рувимом, Хананелем, рабби и недавно прибывшим отрядом солдат царя, которые сопровождали богача, ехавшего в великолепно украшенных носилках. Я стоял, глядя на эту многочисленную компанию, расположившуюся на каменистой земле, — и вверх, в темнеющее небо.

Теплый воздух был насыщен сладкими ароматами реки и зеленых болот, я слышал голоса птиц, что гнездятся поближе к воде. Мне нравились эти звуки, сердце трепетало, и я ощущал ту самую тоску, что жила в моей матери. Это была не слишком сильная, но пугающая тоска. Из-за нее самые незначительные и обыденные вещи казались удивительными.

Что-то менялось, и менялось навсегда. Дети, которых сейчас звали, чтобы уложить спать, хотелось ли