— Почему, собственно, вы пьете водку? Ведь у вас на родине ее не пьют.
— Правильно, — сказал я. — В Германии пьют пиво и шнапс, но я забыл свое отечество и не пью ни пива, ни шнапса. Насчет водки я, правда, тоже не большой мастак.
— Что же вы пьете?
Какой идиотский разговор, подумал я.
— Пью все, что придется. Во Франции пил вино, если было на что.
— Франция… — сказала Наташа Петрова. — Боже, что с ней сделали немцы!
— Я здесь ни при чем. В это время я сидел во французском лагере для интернированных.
— Разумеется! Как враг.
— До этого я сидел в немецком концлагере. Тоже как враг.
— Не понимаю.
— Я тоже, — ответил я со злостью. И подумал: сегодня какой-то злосчастный день. Я попал в заколдованный круг и никак не вырвусь из него. — Хотите еще рюмку? — спросил я. Решительно, нам не о чем было разговаривать.
— Спасибо. Пожалуй, больше не надо. Я уже до этого довольно много выпила.
Я молчал. И чувствовал себя ужасно. Вокруг люди — один я какой-то неприкаянный.
— Вы здесь живете? — спросила Наташа Петрова.
— Да. Временно.
— Здесь все живут временно. Но многие застревают на всю жизнь.
— Может быть. Вы тоже здесь жили?
— Да. Но потом переехала. И иногда думаю, лучше бы я никогда не уезжала отсюда. И лучше бы я никогда не приезжала в Нью-Йорк.
Я так устал, что у меня больше не было сил задавать ей вопросы. Кроме того, я знал слишком много судеб, выдающихся и банальных. Любопытство притупилось. И меня совершенно не интересовал человек, который сокрушался из-за того, что приехал в Нью-Йорк. Этот человек принадлежал к иному миру, миру теней.
— Мне пора, — сказала Наташа Петрова, вставая. На секунду меня охватило нечто вроде паники.
— Разве вы не подождете Меликова? Он должен прийти с минуты на минуту.
— Сомневаюсь. Пришел Феликс, который его заменяет.
Теперь и я увидел маленького лысого человечка. Он стоял у дверей и курил.
— Спасибо за водку, — сказала Наташа. Она взглянула на меня своими серыми прозрачными глазами. Странно, иногда нужна самая малость, чтобы человеку помогло. Достаточно поговорить с первым встречным — и все в порядке.
Наташа кивнула мне и двинулась прочь. Она была еще выше ростом, чем я предполагал. Каблуки ее стучали о деревянный пол громко и энергично, словно затаптывали что-то. Звук ее торопливых шагов странно не соответствовал гибкой и тонкой фигуре, слегка покачивавшейся на ходу.
Я закупорил бутылку и подошел к стоявшему у дверей Феликсу — напарнику Меликова.
— Как живете, Феликс? — спросил я.
— Помаленьку, — ответил он не очень дружелюбно и взглянул на улицу. Как мне еще жить?
Я вдруг почувствовал, что ужасно завидую ему. Стоит себе и спокойно покуривает. Огонек его сигареты стал для меня символом уюта и благополучия.
— Спокойной ночи, Феликс, — сказал я.
— Спокойной ночи. Может, вам что-нибудь нужно? Воды? Сигарет?
— Не надо. Спасибо, Феликс.
Я открыл свой номер, и на меня, подобно огромному валу, накатило прошлое. Казалось, оно поджидало моего прихода за дверью. Я бросился на кровать и вперил взгляд в серый четырехугольник окна. Теперь я был совершенно беспомощен. Я видел множество лиц и не видел иных знакомых лиц. Я беззвучно взывал о мести, понимая, что все тщетно; хотел кого-то задушить, но не знал кого. Мне оставалось только ждать. А потом я заметил, что ладони мои намокли от слез.
V
Адвокат заставил меня просидеть в приемной битый час. Я решил, что это нарочно: видно, так он обрабатывал клиентов, чтобы сделать их более податливыми. Но моя податливость была ему ни к чему. Я коротал время, наблюдая за двумя посетителями, сидевшими, как и я, в приемной. Один из них жевал резинку, другой пытался пригласить секретаршу адвоката на чашку кофе в обеденный перерыв. Секретарша только посмеивалась. И правильно делала! У этого типа была вставная челюсть, а на коротком толстом мизинце с обгрызанным ногтем сверкало бриллиантовое кольцо. Напротив стола секретарши между двумя цветными гравюрами, изображавшими уличные сценки в Нью-Йорке, висела окантованная табличка с одним словом — «Think!».[10] Этот лапидарный призыв мыслить я замечал уже не раз. В коридоре гостиницы «Ройбен» он красовался в весьма неподходящем месте — перед туалетом.
Самое яркое проявление пруссачества, какое мне до сих пор довелось увидеть в Америке!
Адвокат был широкоплечий мужчина с широким, плоским лицом. Он носил очки в золотой оправе. Голос у него был неожиданно высоким. Он это знал и старался говорить на более низких нотах и чуть ли не шепотом.
— Вы эмигрант? — прошептал он, не отрывая взгляда от рекомендательного письма, написанного, видимо, Бетти.
— Да.
— Еврей, конечно.
Я молчал. Он поднял глаза.
— Нет, — сказал я удивленно. — А что?
— С немцами, которые хотят жить в Америке, я дела не имею.
— Почему, собственно?
— Неужели я должен вам это объяснять?
— Можете не объяснять. Объясните лучше, почему вы заставили меня прождать целый час?
— Госпожа Штейн неправильно меня информировала.
— Я хочу задать вам встречный вопрос: а вы кто?
— Я — американец, — сказал адвокат громче, чем раньше, и потому более высоким голосом. — И не собираюсь хлопотать за нациста.
Я расхохотался.
— Для вас каждый немец обязательно нацист?
Его голос снова стал громче и выше:
— Во всяком случае, в каждом немце сидит потенциальный нацист.
Я снова расхохотался.
— Что? — спросил адвокат фальцетом.
Я показал на табличку со словом «Think!». Такая табличка висела и в кабинете адвоката, только буквы были золотые.
— Скажем лучше так: в каждом немце и в каждом велосипедисте, — добавил я. — Вспомним старый анекдот, который рассказывали в девятнадцатом году в Германии. Когда кто-нибудь утверждал, будто евреи повинны в том, что Германия проиграла войну, собеседник говорил: «И велосипедисты тоже». А если его спрашивали: «Почему велосипедисты?» — он отвечал вопросом на вопрос: «А почему евреи?» Но это было в девятнадцатом. Тогда в Германии еще разрешалось думать, хотя это уже грозило неприятностями.
Я ждал, что адвокат выгонит меня, но на его лице расплылась широкая улыбка, и оно стало еще шире.
— Недурственно, — сказал он довольно низким голосом. — Я не слышал этого анекдота.
— Анекдот с бородой, — сказал я. — Сейчас в Германии больше не шутят, сейчас там только
