Лучшее средство против морской болезни, по-моему, бутылка коньяка. Разумеется, ее надо выпить на суше и затем попрактиковаться в ходьбе – вы получите тренировку, которая когда-нибудь очень пригодится вам в море. Тогда вы сумеете мастерски пошатываться, балансировать и ловить палубу ногами, голова у вас будет кружиться, и вы начнете хвататься за капитана, за шкоты и поручни, но душа ваша возликует, и вы будете петь и болтать, а тем временем души трезвенников будут стенать по каютам и шептать молитвы, предписанные для смертного часа. Probatum est.[181]
Берега здесь темные и голые, сделанные из горного сланца. Ледниковый период обстругал их, и они стали плоскими, как стол, а к морю спускаются крутыми черными обрывами. Страшно суровый край, но в нем есть своеобразие и почти трагическое величие. Повсюду откос за откосом, без конца гладкие нагорные плато с неожиданными отвесными утесами, синеватыми от лишайника и словно тронутыми плесенью там, где они покрыты жалкой растительностью. Сплошная меланхолия! Я даже не удивился, когда «Хокон Адальстейн» вдруг повернул и направился прямехонько на черную скалистую стену. Наверное, он решил покончить с собой. Капитан в распахнутом черном бушлате стоит, засунув руки в карманы, и только помаргивает, а маленький смуглый офицер на мостике цедит сквозь зубы: «Stodig, stodig».
«Stodig», – повторяет рулевой и голубыми глазами смотрит на черную скалу. Осталось уже метров десять… Скала сама по себе не так уж страшна, но перед ней торчат из воды довольно зловещие черные рифы. Что-то будет?
– Hart bagbord! – говорит смуглый офицер.
– Hart bagbord! – повторяет человеку руля и поворачивает штурвал. «Хокон Адальстейн» хрипло гудит, и на скале вдруг вздымается белая метель: тысячи, десятки тысяч чаек закружились в воздухе, и только теперь стало видно, сколько еще их там сидит на каждом выступе скалы. Похоже на фарфоровые изоляторы на крыше телефонной станции. Пароход снова дает гудок, и снова пургой взметаются белые чайки и, как снежные хлопья, кружат у черной стены. Так вот он, Fugleberg, или Птичья гора.
– А чем кормятся эти бедные птички? – спрашивает рядом со мной сочувственный голос…
– Ну как чем… Наверное, рыбами.
– Ужасно! Бедные рыбки!
Скала за скалой, все как одна – безнадежно голые, суровые, вплоть до вон той, самой последней. «Хокон» дает продолжительный гудок и плывет прямо к этой отвесной черной стене.
– Опять Fugleberg?
– Не-ет, Нордкап.
Так вот он, Нордкап! Я бы сказал, что Европа кончается как-то неожиданно, словно обрубленная. И немного мрачно, похоже на черный обрез у книги. Если подъехать к Европе с севера, то, наверное, подумаешь: «О боже, что это за большой и мрачный остров?» Да, такая уж это странная земля, страна забот, называемая Европой. Могла бы стать земным раем, но, черт ее знает, как-то не получается. Потому и стоит здесь эта скала – как черная доска с предостережением. Точнее говоря, это еще не самый северный пункт Европы – северная ее оконечность вон там, видите тот низкий и длинный утес, который называется Книфскьеродден, что значит «нож». А вообще-то самая северная точка на материке находится в той стороне, на Нордкине, а Нордкап – всего лишь окончание острова Магерёйя. Но все равно, Европа выбрала Нордкап своей самой северной точкой, решив, что уж если конец, то пусть будет поэффектнее. К эффектам Европа всегда была неравнодушна, вот и притворилась, будто ее северный конец там, где его на самом деле нет.
Край Европы… Там, дальше, за этим белым морем, есть еще, правда, Медвежьи острова и Свальбард, но они уже не в счет. Стало быть, край Европы; так просто и строго, большим, но весьма прозаичным восклицательным знаком кончается наш континент со всей его историей; кончается этим утесом, первозданным и вечным. Я знаю, когда-нибудь на нем появится громадная надпись «ШЕЛЛ», или «ФАЙФС», или что-нибудь в этом духе. Но сейчас он 'высится тут, чистый, величественный и серьезный, как в первые дни мироздания. Нет-нет, это не конец Европы, это ее начало. Конец Европы там, на юге, среди людей, где больше всего суеты…
Медленно, медленно обходит «Хокон Адальстейн» черную скалу и бросает якорь в заливе Хорнвик. Тут мы будем ловить рыбу, чтобы внести разнообразие в наше меню, состоящее из тронхеймских консервов. Желающие могут взять удочки и сидеть с ними до тех пор, пока не задергается леска; тогда пассажир завопит: «Клюет!»
Подбежит матрос и вытащит на палубу серебряную рыбину, тяжелую, как поросенок, и зубастую, как крокодил. Иногда попадается пятнистая морская форель, иногда какая-то красивая, но несъедобная красноватая рыбка. Пассажир, который ничего не поймал, чувствует себя лично оскорбленным и уверяет, будто ему отвели плохое место, где не водится никаких рыб. Самыми страстными в этой рыбной ловле, как, впрочем, и в иных жизненных обстоятельствах, оказались женщины. Я знаю одну сердобольную даму, которая на «Хоконе» орудовала удочкой с таким усердием, что я сказал ей: «Бедные рыбки!»
Дама на мгновение смутилась, но потом закинула удочку еще дальше.
– Я ловлю только хищных, – сказала она. – Гляди, какую рыбу подцепила шведка Грета!
К вечеру ветер и волны утихли, зато над Хорнвиком нависли тучи.
Мы поднимаемся по крутой зигзагообразной дорожке вверх, на Нордкап. На первом же повороте «машинист» садится на камень: выдохся. Он утирает свои блеклые глаза и смущенно улыбается, в то время как даже две ветхие старушки с «Хокона» продолжают взбираться в гору. Вот видишь, старина, двадцать лет ты плавал мимо этих мест, не вылезая из машинного отделения, а сейчас нарочно поехал сюда, чтобы наконец-то как следует рассмотреть, что да как; но на Нордкап тебе, видно, не взобраться. Кто бы сказал: всего триста метров высоты, а влезть туда ох как трудно! Наверху нас охватывает пронзительный ветер, и мы попадаем в тучу… Нет, это не туча, а снежный град. Изволь-ка пробираться сквозь туман по голой каменистой равнине без конца и края! Зато штурман обещал, что мы увидим полночное солнце! Однако же здесь, наверху, среди каменных осыпей, еще распластался ползучий кустарник, доцветает горный репейник, жмется мшистая каменка. Кроме них только пучки пушицы, топкие болотца, поросшие бледным от холода лишайником, и больше ничего, только россыпь камней. Край света. Но вот из тумана выступает деревянная будочка, а перед ней… Глазам не верю, но это действительно площадка для танцев! В будочке играет гармоника. Я знаю, одно это – ужасно, но тут еще большая компания американцев – хватит, чтобы нагрузить ими целый корабль. Что им тут надо? Край Европы – это наша собственность. Пусть себе совершают экскурсии на край Америки, если таковой существует, а нет – пусть соорудят его сами. Туча ползет за тучей, вблизи они похожи на безобразные, измызганные клочья тумана… Ничего не видно в пяти шагах, мы прижимаемся к стене будочки и дрожим от холода. Вдруг туман слегка раздвигается, и в трехстах метрах под ногами зажигается опаловая, сверкающая поверхность моря. Там, внизу, светит солнце. Потом все опять скрывается в клубах туч; безнадежное дело! Только на севере мгла, словно накаляясь, загорается желтоватым огнем, клочья облаков тают и золотятся… И опять ничего, только новый порыв ветра бросает нам в лицо ледяную крупу. «Ну что ж, и в этом есть своя прелесть», – говорит путешественник, лишь бы не молчать. Хмурая и сырая прелесть, но ведь это Север…
Потом на западе открывается зеленоватый, холодный кусочек небесной лазури. Тучи рвутся, сквозь них вдруг хлынул ослепительный свет. Он ширится, как огромный радужный пузырь, вырывая из тумана темные контуры скал над перламутровым морем. Утес за утесом загорается тяжелым пламенем, отливая блеском раскаленной меди. И вот свершилось: вдруг до самого горизонта открылось бескрайнее золотое небо, и на севере, совсем низко, над самым морем, как раскаленный бурав, на небосклон прорывается странное маленькое красное солнце. Такое маленькое, что даже страшно: бедняжка, ведь ты тоже, собственно, всего лишь звезда! Тонкий огненный клинок рассекает золотое зеркало моря. Только на самом горизонте, бесконечно далеко на севере, ярко светится зеленовато-белая ледяная кромка.
Здесь можно, не мигая, глядеть солнцу прямо в лицо. Так вот ты какое, полночное солнце, темно- красный рубин на эфесе пламенного меча! Ты все еще остаешься солнцем, маленькая красная звезда! Я знаю – таким ты, верно, будешь через миллионы лет, когда начнешь стариться, остывать и сжиматься; тогда еще не раз расцветет репейник, поднимет свои головки маленькая белая «щучья трава», но что станется с нами, людьми, – не знаю. Думаешь, не жалко людей? Впрочем, сейчас перед нами всего лишь оконечность Европы; зачем же думать о конце мира? Подходит верзила штурман и показывает тяжелой лапой на полночное солнце:
– Я вам обещал, а вы думали, я вру. Вот оно.
