более как рядовой заговорщик, так как только герцог Беррийский или граф д'Артуа превращали его в союзника законного претендента на трон.

Бонапарт вызвал Карно и Фуше.

Вот что он написал об этой встрече в рукописи, доставленной со Святой Елены на паруснике «Эрон»[107]:

«Чем дальше я шел, тем опаснее становились якобинцы, не простившие мне гибели своих единомышленников. Понимая, что ситуация крайне обострилась, я вызвал Карно[108] и Фуше.

— Господа, — сказал им я, — смею надеяться, вы согласитесь со мной, что в ходе революции и долгих бурь, последовавших за ней, и несмотря на смену режимов, Франция так и не достигла гармонии. Ни одна из форм правления не учитывала особенностей ее географического положения, численности ее населения и характера ее народа. И каким бы спокойным ни казалось сегодня наше государство, оно все еще находится на вулкане: лава кипит, и надо любой ценой предотвратить извержение. Я, как и многие честные люди, думаю, что спасти Францию и навсегда сохранить завоеванные народом свободы можно только одним путем — поставить ее под защиту конституционной монархии с передачей престола по наследству.

Карно и Фуше ничуть не удивились, услышав мои слова, они давно ждали чего-то подобного. Карно прямо, без обиняков заявил, что я стремлюсь занять трон.

— И что вы скажете, — ответил я, — когда в результате Франция познает славу и покой?

— Что вы в один день разрушили дело целого народа и что народ заставит вас раскаяться в этом.

Я понял, что с Карно мне никогда не договориться, и закончил разговор, решив, что позднее продолжу его наедине с Фуше. Карно не стал хранить нашу беседу в тайне, впрочем, о моих намерениях и так уже поговаривали. Я не просил его молчать, а потому не сердился на него, в конце концов, в моих интересах было узнать, какое впечатление производят мои планы.

Подготовило ли французов все, что я сделал, находясь у власти, к тому, что в один прекрасный день я возьму в свои руки скипетр, и верили ли они, что это приведет страну к счастью и покою? Не знаю, но мне кажется, что они отнеслись бы к этому благожелательно, не вмешайся дьявольский гений Фуше. Если он искренне верил в распространенный им слух, то его можно простить, если же он породил его намеренно, чтобы воспрепятствовать мне, то он — чудовище.

Едва узнав о моих намерениях, Фуше с помощью своих агентов, но так, чтобы никто не заподозрил его причастность, пустил среди главных якобинцев слух, будто я хочу возродить королевство с единственной целью — отдать корону ее законному наследнику. Да еще добавлялось, что по тайному договору в этом деле мне окажут поддержку все иностранные державы.

Дьявольское измышление, отвращающее от меня всех, кому реставрация Бурбонов угрожала потерей жизни или благополучия.

Поскольку в то время я еще недостаточно знал Фуше, я, само собой, не подозревал такого коварства. Это правда, и подтверждением служит то, что именно ему я поручил изучить настроения в обществе. Ему не составило никакого труда представить мне отчет о слухах, ибо он сам был их автором.

— Якобинцы, — сказал он, — будут биться до последнего, лишь бы преградить вам дорогу к трону. Им не страшен монарх как таковой, думаю, даже они понимают, что это способ покончить со всеми проблемами, но Бурбонов они боятся, как огня.

Такие слова не могли меня не обескуражить, поскольку уж я-то ни секунды не думал о Бурбонах. Я напомнил об этом Фуше и спросил, как сделать так, чтобы перекрыть дорогу ложным слухам и убедить якобинцев, что я стараюсь исключительно ради самого себя. Он попросил два дня, чтобы дать мне ответ».

Через два дня, как и обещал, Фуше снова пришел к Бонапарту.

— Английский бриг, о котором нам докладывал полковник Савари, ушел на одиннадцатый день. Причина в том, что на его борту были только второстепенные агенты, и капитан вернулся в Британию, чтобы позднее они переправились во Францию другим путем. Вы слишком хорошо знаете принцев дома Бурбонов, графа д'Артуа и герцога Беррийского, чтобы поверить, будто они способны явиться в Париж и вступить с вами в борьбу. Они не поднялись даже тогда, когда Вандея звала их на борьбу с республиканцами. Господин граф д'Артуа — фат до мозга костей, он слишком занят любовными романами с английскими красавицами всех возрастов. Что до герцога Беррийского, то, как вам тоже известно, он ни разу не воспользовался случаем, чтобы доказать на дуэли или в бою свое личное мужество. Хотя, как особе королевской крови, ему не пристало такие случаи упускать. Но есть на свете, точнее, на берегах Рейна, а еще точнее, в шести-семи лье от Франции, человек мужественный и отважный, двадцать раз воевавший против республиканцев, — это сын принца Конде, герцог Энгиенский.

Бонапарта передернуло.

— Знаете, Фуше, — медленно произнес первый консул, — мне кажется, что, хотя я и делюсь с вами моими планами, время от времени вас посещает страшная мысль: а вдруг в один прекрасный день я помирюсь с Бурбонами и этот день станет последним для вас, господин цареубийца? Ну что ж, если какой- нибудь Бурбон строит козни против меня и если это обнаружится, меня не остановить ни голубой кровью, ни общественными условностями. Мой жребий брошен, я хочу дойти до конца, до того конца, который, как мне верится, предписан мне судьбой. Я опрокину все препятствия на моем пути, если так мне велит мой долг или моя совесть.

— Гражданин, — ответил Фуше, — я не из личной корысти заговорил с вами о герцоге Энгиенском. После того как вы оказали Кадудалю честь и встретились с ним, Соль де Гризоль не последовал за своим генералом в Лондон, а выехал в Германию. Мне очень хотелось знать, что он будет делать по ту сторону Рейна, и я приставил к нему того агента, с которым вы недавно познакомились. Как вы заметили, это очень ловкий малый. Он проследил за Соль де Гризолем до Страсбурга, затем пересек Рейн и вместе с ним приехал в Эттенгейм. Первым делом адъютант Кадудаля засвидетельствовал свое почтение Его Высочеству герцогу Энгиенскому, который пригласил его на ужин и с которым беседовал до десяти часов вечера.

— Ну и что, — оборвал его Бонапарт, прекрасно поняв, к чему клонит Фуше, — ваш агент ведь не присутствовал на этом ужине, не так ли? Следовательно, он не знает, о чем они говорили и какие у них планы.

— О чем они говорили, легко догадаться. Какие планы — тоже. Но не будем заниматься предположениями, остановимся на фактах. Мой человек, как вы понимаете, не из тех, кто станет зря тратить время. Так вот, он употребил эти восемь часов, чтобы навести справки. И он узнал, что герцог Энгиенский регулярно отлучается из Эттенгейма и отсутствует по семь-восемь дней. Кроме того, ему стало доподлинно известно, что время от времени герцог проводит ночь, а то и две, в Страсбурге.

— Ничего удивительного, — пожал плечами Бонапарт, — даже я знаю, что он там делает.

— И что же?

— Навещает свою любовницу, принцессу Шарлотту де Роан.

— Теперь остается только убедиться, не было ли пребывание в Страсбурге у г-жи Шарлотты де Роан — лишь предлогом. Дело в том, что Шарлотта де Роан не любовница герцога Энгиенского, а его жена, так как он тайно женился на ней, и, следовательно, она могла бы спокойно жить с ним в Эттенгейме. Приезжая в Страсбург к своей жене, он мог видеться там и со своими сообщниками, а от Страсбурга до Парижа, как вы знаете, можно добраться всего за двадцать часов.

— Так вот почему, — нахмурил брови Бонапарт, — мне говорили, что его видели в театре. А я сказал, что это выдумки.

— Был он на спектакле или не был — неважно, — заметил Фуше. — Важно не терять герцога Энгиенского из виду, именно к этому я призываю первого консула.

— Я знаю, что я сделаю, — ответил Бонапарт. — Завтра же я пошлю своего человека на ту сторону Рейна, пусть он лично мне доложит о том, что там творится. Тогда мы вернемся к этому разговору.

И, повернувшись спиной, он дал Фуше понять, что хочет остаться один.

Через час первый консул вызвал инспектора жандармерии и спросил, нет ли у него надежного человека, которого можно направить с секретной миссией в Германию, чтобы он проверил сведения агента Фуше. Инспектор ответил, что у него есть как раз такой человек, какой нужен первому консулу, и спросил, желает ли первый консул дать инструкции непосредственно агенту или передаст их через него.