Он вернулся в Тюильри столь же взволнованным и возбужденным, сколь спокойным и невозмутимым был в Опере. Уже в дороге, которая заняла всего несколько минут, он начал задыхаться от ненависти к якобинцам.
— На этот раз, господа, — сказал он, войдя в здание, — здесь нет ни аристократов, ни духовенства, ни шуанов, ни вандейцев: это дело рук якобинцев, только они хотят меня убить. На этот раз я знаю, кто виноват, и никто меня не переубедит. Это сентябристы, это грязные злодеи, которые постоянно то строят заговоры, то открыто выступают против общества и против всех правительств. Не прошло и месяца, как Черакки, Арена, Топино-Лебрен и Демервиль[81] пытались покончить со мной. Так вот, это та же клика, те же кровопийцы-сентябристы, версальские убийцы, разбойники тридцать первого мая, прериальские заговорщики, авторы всех преступлений против всех правительств[82]. Если нельзя связать им руки, надо их раздавить. Пора очистить Францию от этой отвратительной накипи: никакой жалости к кровопийцам. Где Фуше?
Фуше предстал перед ним весь покрытый пылью и штукатуркой.
— Откуда вы? — изумился Бонапарт.
— Оттуда, где быть — мой долг, — с развалин.
— Хорошо! И вы еще говорите мне о роялистах!
— Я ничего не говорю, гражданин первый консул, — ответил Фуше, — пока не уверен в том, что могу сказать, и уж коли я уверюсь, будьте покойны, я обвиню настоящих заговорщиков.
— Так, по-вашему, настоящие виновники — это не якобинцы?
— Настоящие виновники — те, кто совершил преступление, и именно их поиском я сейчас занят.
— Черт возьми! Не так уж трудно их найти.
— Напротив. Очень трудно.
— Ладно! Я сам знаю, кто это. Мне не нужны ваши агенты, у меня есть свои, я знаю, кто стоит за этим преступлением, я сумею их схватить и примерно наказать. До завтра, господин Фуше, жду ваших донесений.
Бонапарт поднялся в свои покои и застал в кабинете Бурьена.
— А, вот и вы! — сказал он. — Вы знаете, что произошло?
— Конечно, — ответил Бурьен. — Сейчас уже весь Париж знает.
— Да, и очень хорошо! Надо, чтобы Париж узнал имена преступников.
— Будьте осторожны: тех, кого вы назовете, Париж приговорит.
— Кого я назову, черт вас возьми! Разумеется, якобинцев.
— Фуше другого мнения: он подозревает, что это дело рук двух, от силы трех заговорщиков. А всякий заговор, в котором участвуют до пяти человек, является делом полиции.
— У Фуше свои причины, чтобы не придерживаться моего мнения. Фуше устраивает свои дела, и не он ли управляет всеми этими заговорщиками? Я знаю, что он делал в Лионе и на Луаре. Так вот! Благодаря Лиону и Луаре я знаю о Фуше все. Доброй ночи, Бурьен.
И, выплеснув свой гнев, он спокойно пошел спать.
Фуше тем временем вернулся, как он выразился, на развалины. Вокруг улицы Сен-Никез он установил кордоны, в чью задачу по мере возможности входила охрана поля битвы в его первоначальном виде.
Там, на этом поле, он оставил Лиможца, или Виктора-Четыре-Лица, как его называли в полиции из-за его умения играть различные и совершенно противоположные роли: человека из народа, светского льва, немца и англичанина.
На сей раз ему не нужно было надевать какую-либо маску или костюм, речь шла о том, чтобы применить драгоценнейшую способность, которой одарила его природа, а именно умение распутывать нити самых таинственных заговоров.
Когда Фуше нашел его, он сидел на обломке стены и думал.
— Ну что, Лиможец? — Фуше продолжал называть его именем, которое дал ему в самом начале, приняв за каменщика.
— Да, гражданин, я подумал, что прежде всего надо допросить кучера. Только он с высоты своих козел видел, что происходило на улице, перед каретой. И вот что сказал мне Цезарь, и, похоже, это правда.
— А ты не боишься, что он от страха ничего не видел или же просто был пьян?
Лиможец с сомнением покачал головой:
— Цезарь — отважный человек. Тот, кого зовут Жерменой и кто получил свое прозвище от самого Бонапарта, не может быть трусом. А прозвал его так Бонапарт, когда увидел, как тот сражается один с тремя арабами. Одного из них он убил, а другого взял в плен. Впрочем, первый консул, который не любит быть в долгу, может заявить, что кучер был пьян. Но это не так.
— Ну хорошо, и что он видел?
— Он видел одного человека, который бежал в сторону улицы Сент-Оноре, бросив горящий шнур, и девушку, которая держала лошадь, впряженную в телегу, под уздцы. На телеге стояла бочка, но девушка, разумеется, не догадывалась, что в ней. А в бочке был порох, и человек, который спасался бегством, успел поджечь его.
— Надо найти и расспросить эту девушку.
— Девушку? — улыбнулся Лиможец. — Пожалуйста, вот ее нога.
И Лиможец показал на оторванную от тела ногу в синем чулке и ботинке.
— А от лошади что-нибудь осталось?
— Да, задняя часть и голова. На лбу, прямо посередке, имеется белая звездочка. Есть еще несколько клочков шкуры, их хватит, чтобы сделать описание.
— А от телеги?
— С этим придется подождать. Я велел откладывать в сторону все железки, которые найдут. Завтра утром я их осмотрю.
— Лиможец, друг мой, я поручаю вам это дело.
— Хорошо, но только мне, никому больше.
— Я не могу отвечать за агентов первого консула.
— Неважно, главное, чтобы ваши не переходили мне дорогу.
— Мои будут тихи, как если бы ничего не случилось.
— Тогда все будет хорошо.
— Вы ручаетесь?
— Если я держусь за конец дела, то я обязательно дойду до его начала.
— Прекрасно, вот и дойдите. И когда мы окажемся в начале, вы получите тысячу экю.
И Фуше отправился домой, почти полностью уверенный, что якобинцы к покушению не причастны.
На следующий день были арестованы двести человек, известных своими революционными убеждениями. Бонапарт, поколебавшись, принял решение депортировать их и подготовил соответствующий акт, который тут же передал на утверждение в Сенат.
Накануне принятия постановления обвиняемых по очереди показали четырем мужчинам, по виду рабочим или мастеровым. Это были лошадиный барышник, торговец семенами, прокатчик телег и бочар.
Никто из них не опознал тех двоих, с которыми они имели дело, так как до сих пор в деле фигурировали два, самое большее три, человека. Помимо этих троих, возможно, был еще кто-то, исполнявший вспомогательную роль. Такая картина покушения сложилась следующим образом.
Лиможец, вызвавший восхищение своей дотошностью, восстановил внешний облик лошади. И уже на следующий день после взрыва во всех газетах и на всех перекрестках можно было прочитать:
