доспехов. Если же нет, если я ошибаюсь и вместо двадцати пяти или тридцати лет, которые нужны мне, чтобы довести начатое до конца, я получу двадцать два удара ножом, как Цезарь; если ядро снесет мою голову, как голову Бервика; если в мою грудь попадет пуля и я погибну, как Жубер и Дезе, — это будет означать, что у судьбы были причины действовать подобным образом и, стало быть, отныне ей самой надлежит заботиться о благополучии Франции. Поверьте, Жорж, судьба никогда не забывает великие народы. Мы говорили только что о Цезаре, вы напомнили мне, как он упал к подножию статуи Помпея, сраженный Брутом, Кассием и Каской. Когда весь Рим шел за траурной колесницей диктатора, когда народ жег дома его убийц, когда Вечный город, содрогавшийся при виде пьяницы Антония или лицемерного Лепида, смотрел по сторонам, не зная, откуда явится добрый гений, который положит конец гражданской войне, — никто тогда и подумать не мог, что это будет ученик Аполлония, племянник Цезаря, юный Октавиан. Кто думал тогда о сыне банкира Веллетри, обсыпанном мукой предков? Кого интересовал этот слабый ребенок, который боялся всего — холода, жары, грома? Кто мог угадать в нем будущего властелина мира, когда он явился, хромой, бледный, прищурившись, словно ночная птица на свету, чтобы произвести смотр войскам Цезаря? Никто, даже проницательный Цицерон. Ornandum et tollendum, сказал он[38]. И что же, ребенок, которого следовало приветствовать при первой встрече и уничтожить при первой возможности, обвел вокруг пальца всех седобородых старцев Сената и царствовал в Риме, не желавшем правителя и погубившем Цезаря, почти столь же долго, как и Людовик XVI во Франции. Жорж, Жорж, не боритесь с судьбой, которая создала меня, ибо судьба раздавит вас.

— Пусть будет так! — ответил Жорж, поклонившись. — По крайней мере, я буду раздавлен, не отступив от веры моих предков, и, может быть, Господь простит мне мои заблуждения, ошибки, совершенные ревностным христианином и набожным чадом.

Бонапарт положил руку на плечо молодого вождя шуанов.

— Хорошо, — сказал он ему, — но, по крайней мере, сохраняйте нейтралитет. Не вмешивайтесь в ход событий, пусть троны колеблются, короны падают. Как правило, представление оплачивают зрители, но вам заплачу я, чтобы вы смотрели на меня.

— И сколько же вы дадите мне за это, гражданин первый консул? — поинтересовался Кадудаль.

— Сто тысяч франков, сударь, — отвечал Бонапарт.

— Если вы предлагаете сто тысяч в год простому командиру партизан, сколько же вы предложили принцу, за которого он сражался?

— Ничего, сударь, — свысока ответил Бонапарт. — Вам я плачу за храбрость, а не за принципы, которыми вы руководствуетесь. Я хочу доказать вам, что для меня, который сам себя сделал, существуют только те люди, которые сами чего-то добились. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас.

— А если я откажусь? — спросил Жорж.

— Вы будете не правы.

— Буду ли я по-прежнему свободен уехать отсюда, куда захочу?

Бонапарт подошел к двери и позвал:

— Дюрок!

Дюрок появился на пороге.

— Проследите, — сказал Бонапарт, — чтобы господин Кадудаль и два сопровождающих его офицера могли беспрепятственно перемещаться в Париже и чтобы им причиняли беспокойства не больше, чем если бы они находились в своем лагере в Музийаке. Фуше получил приказ выдать им, если они пожелают, паспорта в любую другую страну.

— Вашего слова мне достаточно, гражданин первый консул, — сказал Кадудаль с поклоном. — Сегодня вечером я уезжаю.

— Могу я узнать, куда?

— В Лондон, генерал.

— Тем лучше.

— Тем лучше?

— Да, потому что вы вблизи увидите людей, за которых сражались…

— И?..

— И вы сможете сравнить их с теми, против кого вы сражались. Но предупреждаю вас, полковник, покинув Францию…

Бонапарт замолчал.

— Я жду продолжения! — напомнил Кадудаль.

— Не возвращайтесь, не предупредив меня, в противном случае к вам будут относиться как к врагу.

— Это будет честь для меня, генерал, потому что этим вы подтвердите, что меня стоит бояться.

Жорж поклонился первому консулу и вышел. На следующий день в газетах можно было прочесть:

«После аудиенции, которую Жорж Кадудаль получил у первого консула, он попросил разрешения беспрепятственно выехать в Англию.

Такое разрешение было ему дано при условии, что он вернется во Францию лишь с разрешения правительства.

Жорж Кадудаль пообещал освободить от данного ему слова всех офицеров-мятежников, которые считали себя на его службе и которых он освобождает от нее фактом своей капитуляции[39]».

В самом деле, вечером того же дня, когда состоялась аудиенция у первого консула, Жорж написал письма бывшим соратникам во все концы страны:

«Я считаю, что продолжение войны принесет Франции новые несчастья и разруху. Поэтому я освобождаю вас от данной мне клятвы, которой я вновь потребую лишь в том случае, если французское правительство нарушит обязательства, данные мне и касающиеся как меня, так и вас.

Если под видом мирного договора скрывалось предательство, я вновь буду должен положиться на вашу верность, и я уверен, что смогу это сделать.

Жорж Кадудаль».

Имя каждого офицера шуанов было написано рукой Кадудаля, так же как и само письмо.

В то время как в салоне Людовика XIV проходила эта знаменательная встреча, Жозефина, уверенная в том, что Бурьен один, накинула пеньюар, вытерла покрасневшие глаза, припудрилась, сунула изящные креольские ножки в расшитые золотом турецкие шлепанцы из небесно-голубого бархата и быстро поднялась по небольшой лестнице, которая вела из ее спальни в молельню Марии Медичи.

Подойдя к двери кабинета, она остановилась, прижав руки к груди и сдерживая биение сердца. Осмотревшись вокруг и убедившись, что Бурьен в самом деле один, пишет, сидя спиной к двери, она неслышно подошла и дотронулась до его плеча. Бурьен обернулся, улыбаясь, по легкости прикосновения узнав ту, что стояла у него за спиной.

— Скажите же мне, сильно ли он рассердился? — спросила Жозефина.

— Должен признаться, — отвечал Бурьен, — что едва не разразилась настоящая гроза. Гром гремел, молнии сверкали, только дождя не было.

— Ну так он будет платить? — осведомилась она о том, что интересовало ее больше всего.

— Да.

— И вы получили шестьсот тысяч франков?

— Получил, — сказал Бурьен.

Жозефина захлопала в ладоши, словно ребенок, избавленный от наказания.

— Но, — добавил Бурьен, — ради всего святого, не делайте больше долгов или, уж если делаете,