этом мире, — сказал он.

— Ты прав, вот только продолжалось бы это долго, — заметила женщина, стоявшая за его ной в темной кухне.

А я нюхала и не могла нанюхаться — бекон, сало, яичница, вареная фасоль, подмышки, женские духи, подгоревшее масло — боже мой! В течение первой недели случалось, что я едва не тонула в запахах человеческого мира, которые вновь и вновь забивали мне нос.

После того как я попила, мы устроились на тротуаре. У Терри было старое одеяло, которое мы разделили, как с тех пор делили все. Он завернул меня в мою половину, подоткнул одеяло под подбородком — наверно, я была похожа на бабушку — и смачно поцеловал меня в нос, что меня развеселило, и я, гавкнув, облизала его лицо.

— Подожди, у тебя скоро будет собственное одеяло. Может быть, нас выручит благотворительный базар.

Он поставил перед нами миску и вытащил из кармана грязный листок бумаги, на которой синей шариковой ручкой было написано: «Пожалуйста, помогите». Отыскав в другом кармане ручку, он добавил внизу: «Мы с собакой голодные». Потом стал устраиваться рядом со мной.

— Собака — это ответственность, — сказал он. — Тебя надо кормить и поить. Придется позаботиться о прививках. На улице полно болезней, которыми ты можешь заразиться. Но благотворительность нас не подведет. Собачьих благотворителей никак не меньше, чем человеческих. — Он почесал мне уши. — Собака — это много работы. А я не так уж много могу. Ты была такой прелестной девочкой, а теперь стала прелестной собачкой. Знаешь, девочка, ты будешь присматривать за мной, а я — за тобой. Договорились? Так и будем жить, а? И я буду звать тебя Леди. Хорошо?

Я сказала:

— Другого способа стать леди у меня никогда не было.

Терри рассмеялся, хотя не думаю, чтобы он понял. Я же была счастлива тем, что он со мной разговаривал, хотя уже не очень хорошо понимала его, так как отдельные слова начали сливаться в моем сознании в непрерывную череду звуков. Вскоре я спала отличным собачьим сном.

В тот день мы с Терри наслаждались жизнью под непрерывный звон падающих в мою миску монет. Терри пил пиво и сиял от счастья, отчего я тоже чувствовала себя счастливой. Он обещал любить меня, и я обещала любить его. Он плакал, и я, несчастная сука, не имея больше слез, слизывала слезы с его лица, скулила, подавала ему лапу и поворачивалась на спину, чтобы он мог погладить мой живот.

— Прости меня, — шептал он.

А я была благодарна ему за то, что он жаждал моего прощения, и прощала его — в одну секунду простила его за то, что он отнял у меня мою жизнь. Проходивших мимо людей очень трогали наши ласки, и деньги текли рекой — на мой взгляд, их было слишком много. Бедняга Терри не привык иметь деньги и не переставая пил пиво. Ближе к вечеру он был уже настолько пьян, что не мог говорить, и его хватило только на то, чтобы доковылять до темного местечка, подальше от людских глаз, позади дешевого отеля на Палатин-роуд. Там он проспал пару часов, а я сторожила его и гордилась, как солдат, своей службой. У меня хватило бы смелости загрызть любого, кто посмел бы подойти к нам слишком близко.

Оглядываясь назад, я никак не могу понять, почему вдруг прониклась такой благодарностью к Терри за сущие крохи его доброты. Но не я первая потеряла голову от любви к человеку, который разрушил мою жизнь. Собственно, он был все, что у меня оставалось в человеческом мире, последняя живая связь с моей человеческой сущностью. Все, что я делала для него, он принимал как бы из одолжения.

Когда совсем стемнело, Терри проснулся.

— Господи Иисусе, — пробормотал он, стараясь разглядеть меня в темноте. Я же подняла уши, чтобы выглядеть посимпатичнее, и завиляла хвостом. — Праздник продолжается, да? — прохрипел он.

Ничего нового он не придумал, были все те же рогалики, ломтик свинины, вода для меня и четыре банки пива для него. Мне хотелось погулять, поиграть, поохотиться — не знаю сама, чего я хотела! Например, побегать за палками! — однако для Терри день закончился. Ему требовалось побыстрее отключиться. Поэтому, взяв пиво, он повел меня обратно в свое убежище, состоявшее из куска гофрированного пластика, за отелем, чтобы, не произнеся ни слова, выпить там пиво, бам-бам-бам-бам. После этого он отошел в сторонку, чтобы помочиться, завернулся в одеяло, оставив для меня уголок, и заснул до утра.

Я подумала: вот, значит, как! Один день из жизни алкоголика. Но я сделала первый шаг. Может быть, если он полюбит меня сильнее, то сможет вернуть мне человеческий облик. На что еще мне было надеяться? Я мерила шагами сад, но далеко не уходила. Мое дело — защищать его. Если с моим Терри что- нибудь случится, мне придется навсегда забыть о возвращении в мир людей. В конце концов скука сменилась усталостью, и я, свернувшись калачиком, легла спиной к Терри и попыталась заснуть.

У меня гудела голова. Ночь предстояла долгая. Весь день я была занята, но как только дала себе волю, тотчас полезли всякие мысли и воспоминания о том, что я потеряла. Моя семья — как на них подействовало мое исчезновение? Может быть, они думают, что меня убили или изнасиловали? Скорее всего, считают, что я убежала. Что ж, на меня похоже — позволить им много лет любить себя и лелеять, а потом, чуть стало похуже, свалить. В последний год мне часто приходило в голову, что пора бежать из дома — я даже говорила об этом. Всего неделю назад, или около того, поругавшись с матерью, я сказала, что остаюсь дома только потому, что мне больше некуда податься. Она кричала и плакала, а меня это не трогало.

Бедная мама! Когда прошел шок из-за того, что она не узнала меня, я понемногу начала смотреть на вещи с ее точки зрения. Откуда ей было знать, что это я, если я и сама-то себя не узнала? Я стала собакой — и все равно хотела невозможного! Я всегда хотела от людей невозможного. А теперь мне, верно, никогда не удастся сказать ей, как сильно я люблю ее и как высоко ценю.

Но у меня ведь была не только мама. Мой папа — интересно, сообщили ли ему о моем исчезновении? Еще бедняжка Джулия и Адам — каково им было иметь такую сестру, которая всегда только использовала людей? Прежде мне не приходило в голову, как много людей любили меня. Мои школьные друзья. Энни, которой я показала спину, потому что она, видите ли, недостаточно веселая. Симон, мой друг, которого я тоже бросила, потому что он казался мне слишком правильным и верным…

— Ты уверена, что бросила его не потому, будто считаешь себя недостаточно хорошей для него?

Так спросила Энни, и я посмеялась тогда, а теперь — теперь я стала собакой и никому не подходила. Все люди, которые окружали меня прежде, ушли из моей жизни; я была обречена ходить по одним с ними улицам, видеть то же, что они, но оставаться неузнанной. Они будут меня встречать, но никогда не узнают, что я — это я. Если бы ко мне, хотя бы на час, вернулся человеческий голос, я смогла бы рассказать им, кем стала!

Я сама во всем виновата. Меня интересовали лишь удовольствия. Я не желала никаких привязанностей, никакой ответственности, даже когда речь шла о моих друзьях. Всем я приносила одни несчастья, но меня это не трогало.

Самое забавное, что я как будто сама решила сойти с дистанции. Хорошо помню, как мне в первый раз пришло в голову, что в жизни есть нечто большее, чем получаю я. Это было в моей спальне, где мы с Энни делали уроки. Мы часто готовились к урокам вместе, приходили друг к другу, и занимались.

Мне было далеко до нее — она всегда брала верх, — но и у меня не было проблем с учебой, пока я давала себе труд делать уроки. Мне нравилось заниматься вместе с Энни, потому что она умела не только хорошо работать, но и от души хохотать. В тот день мы занимались разворотами многогранников, и она доставала меня тем, что будто бы собиралась сделать разворот биты своего дружка и посмотреть, разберется в нем учительница или не разберется и сможет ли понять, что это такое.

— Спорю, она возьмет его домой и сделает биту из картона или чего-нибудь еще, — сказала Энни.

— А на другой день принесет в класс, — добавила я, — и от нее ничего не останется!

Мы буквально повалились на пол от хохота и хохотали, хохотали, пока не обессилели.

Но, пока мы смеялись, я не переставала думать: прекрасно вот так шутить, но на самом деле, в действительности, я бы предпочла заниматься чем-нибудь другим. Я думала о многом. И о людях тоже. О папе и о том, как он постоянно просил меня приехать к нему в США — а почему, собственно, он сам не мог приехать ко мне? И о маме, почему мы с ней не ладим, и о том, как мне надоел Адам, как надоела школа,