В своей комнате я обнаружил не только сапоги и дорожную одежду, но и посох из самого прочного, самого гладкого и самого черного лоркенового дерева. Судя по отсутствию украшений и идеальной простоте формы, он вышел из рук дядюшки Сардита, наверняка доводившего изделие до ума не один месяц. Скрепы из вороненой стали на обоих концах посоха были утоплены в выемках, так точно подогнанных по размеру, что темный металл почти сливался с такой же темной древесиной.

Взяв посох в руку, я нашел, что он наилучшим образом подходит мне и по длине, и по весу.

Решив переодеться, я огляделся в поисках старой парусиновой котомки, где хранил одежонку, в которой явился к Сардиту определяться в ученики. Конечно, тот наряд мне уже не годился: за два года я вырос и заметно раздался в плечах. Некоторые считают, будто работа столяра или резчика не так развивает мускулы, как, скажем, работа ворочающего бревна плотника. Но такие суждения проистекают от невежества. Чем тоньше работа, тем она тяжелее и тем большей требует силы. А коли тебе достался такой придирчивый наставник, как дядюшка Сардит, то волей-неволей приходится проявлять еще и смекалку.

Вместо старой котомки я обнаружил заплечный мешок из какой-то неизвестной мне грубой, очень прочной и плотной ткани. Как мне показалось, тускло-коричневый цвет придавала материи не краска, а пропитка – некий состав, делавший ее непромокаемой. Мне подумалось, что дядюшка с тетушкой, наверное, сильно переживают из-за того, что не смогли сделать меня толковым ремесленником. Переживают, потому и расщедрились на такие прекрасные подарки: и чудная торба, и великолепный посох, и славная одежка – пусть неброская, темно-коричневого цвета, но зато удобная и ноская.

Однако на этом дело не закончилось. В мешке обнаружился маленький кошель, а в нем записка следующего содержания: «Здесь жалованье за твою работу в качестве подмастерья. Постарайся не истратить деньги, пока не покинешь остров». Денег оказалось двадцать медяков, двадцать серебреников и десять золотых. Невероятное богатство! По моему рассуждению, на такую уйму деньжищ я никоим образом не наработал, однако отказываться от них не собирался. В конце концов, кто знал, что ждет меня впереди?

Еще раз пробежавшись пальцами по гладкому дереву и подивившись редкостному дядюшкиному мастерству, я подумал, что кто бы ни собирал меня в дорогу – дядюшка с тетушкой или отец с матушкой – они снабдили меня всем, что дозволялось правилами. Насколько мне помнилось из суховатых уроков магистра Кервина, отправлявшимся на гармонизацию, помимо денег, дозволялось иметь при себе смену одежды, сапоги, посох, заплечный мешок и запас снеди на несколько дней.

А вот прошедшему испытание, если Мастера разрешали ему вернуться, не возбранялось доставить на остров хоть целый корабль всякого добра, при том, конечно, условии, что это добро добыто честным путем. Ворам и мошенникам на возвращение рассчитывать не приходилось.

Покачав головой – мне не стоило тратить время на воспоминания и размышления – я отложил посох и продолжил знакомство с содержимым мешка. Помимо кошелька, там находилась смена одежды и легкие башмаки – чуть ли не щегольские туфли.

Раздевшись до пояса, я направился в умывальню – негоже обряжаться во все новое, не ополоснувшись. Путь лежал через мастерскую, однако дядюшка Сардит – он, мурлыкая, полировал письменный стол – в мою сторону даже не посмотрел. А Колдара в мастерской не оказалось: он отправился на лесопилку подбирать древесину для починки мебели в гостинице Пуленка, где недавно случился пожар.

Должен заметить, что случайно услышанный мною разговор между дядюшкой и тетушкой наводил на мысль, что для них этот пожар отнюдь не явился неожиданностью. Послушать их, так выходило, будто бы приняв заведение из рук своего недужного отца, молодой Нир Пуленк сам напросился на неприятности. «Кое-кому не обойтись без горьких уроков», – заметил тогда дядюшка. «Но не всем…» – начала было тетушка, но с моим появлением осеклась и оставила эту тему.

В умывальне нашлось свежее полотенце, которым я, ополоснувшись из бадьи холодной водой, с удовольствием обтерся. Принимать душ – не слишком-то теплый – меня вовсе не тянуло, а еще меньше хотелось драить после мытья душевую кабинку. И тетушка Элизабет, и мой отец были прямо-таки помешаны на чистоте. Нечего было и думать сесть за стол не умывшись. Бывало, ребенком я пытался схитрить и в результате оставался без обеда.

Отец и тетушка – так те вообще принимали душ ежедневно, даже зимой. Да и матушка с дядюшкой не пренебрегали мытьем, хотя – это от меня не укрылось – когда Элизабет случалось гостить у подруг, Сардит обходился без душа.

Сложив полотенце, я положил его обратно на полку и тут неожиданно услышал голос:

– Ну как, готов в дорогу.

В дверях стоял дядюшка Сардит.

– Готов… – и, набравшись решимости, я добавил:

– Спасибо за все и тебе, и тетушке. Вы уж не обессудьте, что у меня не хватило прилежания, чтобы сделаться настоящим умельцем.

– Леррис… Ты оставался здесь дольше, чем многие, и… наверное, мог бы все-таки стать ремесленником, но… Но ведь это было бы не правильно, так?

Поскольку стоял он на три ступеньки выше, мне пришлось поднять глаза. А когда я их поднял, мне показалось, что мой уход его вовсе не радует.

– Наверное. Скорее всего, мне с каждым днем становилось бы все скучнее. А в чем тут дело – сам не пойму.

– Да в том, что ты такой же, как твои отец и тетка. Их кровь.

– Но… Но они живут себе спокойно, как все и, вроде бы, вполне счастливы.

– Это сейчас… – он вздохнул. – Ладно, мальчик, собирайся. И помни: ты сможешь вернуться, когда поймешь, кто ты таков.

Он вернулся в мастерскую и продолжил полировать стол. Но больше уже не напевал.

А у меня, как часто бывало и прежде, осталось ощущение недосказанности. Привычное ощущение: туманные намеки доводилось слышать нередко, а вот с толковыми разъяснениями дело обстояло не в пример хуже. Как ни обидно, но никто не хотел мне ничего объяснять, словно я, по природному скудоумию, все едино не мог ничегошеньки уразуметь до тех пор, пока на пройду опасное испытание где-нибудь в Кандарском порубежье или во владениях императора Хамора. Будто бы тогда все каким-то волшебным манером устроится.

Поднявшись в свою (впрочем, нет, уже не мою) комнату, я надел новое платье и натянул сапоги. Плащ отправился в заплечный мешок, старая одежда была приторочена к мешку ремнями. Можно бы, конечно, оставить ее и дома… будь это и вправду мой дом. По правде сказать, новое платье, посох и мешок куда в большей степени ощущались мною как что-то… что-то СВОЕ.

Озираясь по сторонам, я вспомнил о кресле – лучшей моей работе – и своих инструментах. Дядюшка, вроде бы, обещал о них позаботиться, но что он НА САМОМ ДЕЛЕ имел в виду?

Дядюшка все еще находился в мастерской, возле сундука, которого я прежде не видел.

– А, Леррис… – молвил он. – А я как раз подумал: спрячу-ка твои инструменты сюда до тех пор, пока ты… если, конечно, ты…

– Вот здорово! Дядюшка, а как насчет кресла? Подыщешь ему местечко?

– О чем речь? Могу оставить здесь, а хочешь – отвезу к твоим родителям.

По правде сказать, такая мысль попросту не приходила мне в голову, потому что я никак не связывал это изделие с родительским домом. Однако и возражений у меня не имелось.

– Распорядись им, как сочтешь нужным. Мне-то на нем все одно не сидеть, во всяком случае, в ближайшее время.

– Не беспокойся, мы за ним приглядим. А ты уж постарайся вернуться.

С минутку мы постояли молча – говорить, вроде бы, было не о чем. Потом, чтобы хоть что-то сказать, я промямлил:

– Столяра из меня не вышло, дядюшка, но ты меня многому научил.

– Надеюсь, мой мальчик. И хочу верить, что это тебе поможет.

Я ушел. А он, постояв чуток, принялся укладывать мои инструменты в сработанный специально для них сундук.

Тетушка Элизабет появилась в дверях кухни со свертками.

– В том, что побольше, – слоеные пироги. А во втором – припасы в дорогу.