дивный белый самоцвет. С такого расстояния, когда не видно грязи и не слышно шума, город казался необыкновенно красивым.

Уилл приоткрыл веки и увидел, что Элвин полезла в сумку. Она повернулась, и он снова зажмурился.

— Чему ты улыбаешься?

— Твоей странной фантазии.

— Если тебе не нравится, то…

— Нет-нет, — быстро проговорил он, боясь ее обидеть, — я хочу не просто играть, а выиграть.

— Значит, ты согласен побиться об заклад?

— А что я поставлю? Мне ведь за службу не платят. — Уилл почувствовал, как рукав Элвин коснулся его щеки.

— Можешь поставить свое сердце.

Наконец к его губам прижалось что-то твердое. Он откусил и медленно с наслаждением прожевал.

— Конечно, яблоко.

— Дальше будет не так легко.

Уилл ждал, прислушиваясь к гулу пчел в высокой траве. Элвин рылась в сумке.

— Королева надолго тебя отпустила?

— В моем распоряжении целый день, — весело ответила она.

Уилл в который раз восхитился свободой Элвин. Большинство девятнадцатилетних девушек полностью зависели от мужей, потому что были замужем уже лет пять-шесть. А Элвин, любимой горничной королевы Маргариты, предоставлялись неслыханные привилегии. За эти шесть лет она приобрела такую свободу, о какой Уилл не мог даже и помыслить.

— Не так уж мне много и платят, — добавила она, заметив, как он смотрит. — За такую тяжелую работу можно было бы и побольше. Теперь закрой рот.

К его губам прижалось что-то хрустящее и сладкое.

Игра продолжалась. Уилл угадал миндальный пирог, яйцо, сыр, сморщился от лимона, чем сильно ее рассмешил.

— Может, хватит? — сказал наконец он, выплевывая щепоть соли. Открыл глаза, сел, щурясь от солнца. — Ведь я выиграл?

— Нет! — Элвин его толкнула. — Ложись. Последняя проба.

— Элвин, — простонал он.

— Еще одна.

— Хорошо. — Он подозрительно прищурился. — Но только не лимон.

Она улыбнулась.

Уилл закрыл глаза.

— Где ты взяла эти яства? С королевского стола?

Элвин не ответила. Почувствовав на своей руке ее пальцы, Уилл затрепетал. А спустя пару мгновений ощутил мягкое прикосновение губ. На этот раз она угощала его не пирожным и не фруктом, а тем, что много слаще. Уилл раскрыл губы, принимая дар. Язык Элвин стал тереться о его язык, и страсть взяла верх над благоразумием. Он притянул ее к себе, погрузив лицо в дивные волосы. Пальцы запутались в локонах. Он утонул в ней. И если это считается грехом, то грех необыкновенно сладостен, пахнет цветами и медом.

Кружащая над полем пустельга с криком устремилась на добычу, которую углядела в траве. И этот крик заставил Уилла очнуться. Он схватил руки Элвин и нежно отстранился.

— Элвин.

— В чем дело? — спросила она, выпрямляясь.

— Ты знаешь, в чем дело, — ответил Уилл, не глядя на нее. — Мы договорились больше этим не заниматься. Ради нашей дружбы.

Элвин начала вставать.

— Не мы, а ты договорился. — Она посмотрела на город за стеной. — И не ради нашей дружбы, а ради твоей рыцарской мантии.

Уилл тоже встал.

— Какой мантии? — Он схватил полу своей черной туники. — Это, по-твоему, рыцарская мантия?

Элвин вздохнула. Она привыкла к его вспыльчивости, но это всегда случалось как гром среди ясного неба.

— Ладно, Уилл, извини. Я не хотела тебя обидеть.

Но Уилл не успокаивался. Он показал ей свои пальцы, перепачканные черными чернилами, которые все шесть лет тщетно пытался оттереть, используя всевозможные травяные смеси. Элвин покупала для него у знахарей на рынке вонючее мыло. Но ничего не помогало. Пятна не бледнели. Она утешала, сравнивала его конечности с руками университетского профессора, но для Уилла эти пятна казались клеймом, напоминающим о крушении надежд.

— У меня что, руки рыцаря, да?

Элвин прикусила губу.

— Разве это так важно?

— А ты думаешь, нет? Ты думаешь, это легко — смотреть, как приятелей одного за другим посвящают в рыцари, а я по-прежнему хожу в черной тунике? Я солгал отцу, Элвин. Написал о состоявшемся посвящении, потому что не мог открыть правду. Такой позор. — Он отвернулся. — Отец и без того обо мне низкого мнения.

Элвин подошла к нему. Сухая трава колола босые ноги.

— Какая разница, какой на тебе наряд — черный, белый, и что у тебя в руке — меч или гусиное перо? Важно, какая у тебя душа.

Она взяла его руку, нежно разогнула поджатые пальцы и начала целовать запачканные чернилами кончики. Уилл едва сдерживался, чтобы снова не заключить ее в объятия.

— Прости меня, — продолжила она. — Я знаю, мы уговорились не вести себя вот так, но назад возвращаться очень трудно.

— Мне тоже трудно, — хрипло проговорил он, осторожно убирая руки. — Но так лучше для нас обоих.

— Да, — согласилась Элвин, стараясь не смотреть ему в глаза, — так будет лучше.

— Пора идти. — Уилл застегнул пояс с фальчионом. Сержанты носили оружие только в особых случаях, но он начал подвешивать к поясу фальчион несколько месяцев назад. Тем самым как бы напоминая Эврару, что не будет его слугой вечно. Правда, капеллан, кажется, этого не заметил. Фальчион — единственное напоминание Уиллу об отце, не считая двух писем со Святой земли, в них Джеймс очень много рассказывал о своем друге Маттиусе. Теперь Уилл носил меч всегда, хотя и не имел на это права.

Он поднял свой мешок, отяжелевший от еды, которую напихала туда Элвин.

— Мне нужно идти за пергаментами и вернуться в прицепторий к вечерне.

Она выдавила улыбку.

— И для меня будет лучше, если я вернусь раньше. Сейчас во дворце только и говорят о Пьере де Понт-Экве, которого король призвал выступить на День всех святых. Слуги только тем и занимаются, что перешептываются. Королеву я давно уже не видела в таком прекрасном настроении.

— Что за Пьер?

Элвин удивленно вскинула брови:

— Честно, Уилл, я знаю, ты живешь в монастыре, но все равно нужно ведь как-то общаться с миром. — Она вздохнула. — Пьер — трубадур. Очень знаменитый.

— А-а-а… — протянул Уилл без энтузиазма. Он не разделял увлечения Элвин поэзией.

— На юге этот Пьер уже вызвал переполох. Его стихи особенные, не такие, как у других трубадуров. Я думаю, вечер будет интересный.

Они спустились с холма, больше не проронив ни слова. Ближе к воротам дорогу запрудили повозки и всадники. В воздухе клубилась пыль. Дорога повернула на север к аббатству Сен-Дени, королевскому некрополю со времен Дагоберта I. Они миновали несколько крестьянских усадеб, источающий аромат