Да и Анютка его ребёнок ещё, десятый год ей всего.

— А мне куда торопиться? Я подожду. — И Фёдор встал.

И опять показалось Силантию, что рядом стоит не пятнадцатилетний его сын, а какой-то другой, взрослый, рассудительный и незнакомый мужик.

— Да когда это тебе всё… в головушку-то ударило? Когда всё сварилось там?

— Не знаю, батя… — откровенно сознался Фёдор. — То ли когда он Лушку стегал, а мы потом сидели за столом да говорили. А может, сегодня. Ведь сказал же он зачем-то: в сыновья, заслужишь если, определю. По пьянству такое не говорится.

— Господи! Господи!.. — только и простонал Силантий.

Кафтанов погулял да уехал со своими гостями, жизнь на заимке пошла своим чередом. Но в отношениях отца и сына что-то изменилось, стало строже, сдержаннее. Разговаривать они стали меньше, больше молчали. Фёдор ходил по заимке задумчивый, будто вспоминал что постоянно, иногда отплывал на лодке в глубь озера, но забывал про удочки, ложился на корме и, подсунув руки под голову, долго, часами, глядел в пустое небо. Силантий наблюдал за сыном, вздыхал. Но никаких разговоров, подобных тому, что возле бани, не заводил.

Опасения, что жизнь на заимке «испохабит» Фёдора, вроде были напрасными. Как и в первый раз, Фёдор выпивал иногда с хозяином рюмочку, не больше. К «сударушкам» Кафтанова интереса тоже не проявлял. Когда та или иная перепившаяся бабёнка шутя ли, всерьёз ли привязывалась к Фёдору, он не стесняясь хлестал её по щекам и говорил:

— П-пошла, стерва… Завязать бы ноги тебе мёртвым узлом.

Это, видно, нравилось Кафтанову.

— Вот чего, сударушки мои… Кто совратит Федьку моего — сотенную в зубы! Старайтесь! — похохатывал он.

Однажды в числе других мужиков и женщин он привёз на заимку и Лушку Кашкарову.

— Вот, Федька, — он хлопнул Лукерью по крутой спине, — все печёнки она мне изъела: свози да свози к Федьке.

— Что говоришь-то, Михаил Лукич? — взмолилась та.

— Перечь у меня! — зыкнул Кафтанов и отвернулся, будто забыл о ней.

В тот раз Кафтанов гулял дня три, и всё это время пьяная Лукерья, как тень, ходила за Федькой, сторожила каждый его шаг, норовила обнять при каждом удобном случае.

— П-пошла, стерва, — говорил своё обычное Фёдор, отбиваясь под свист и гогот кафтановских гостей.

На второй день, под вечер, выбрав время, она шепнула ему трезвым и, как показалось Фёдору, жалким голосом:

— Пожалей меня, Фёдор… Они балаган устраивают, не понимаешь, что ли? Не могу я Мишку ослушаться…

— Всё равно уйди! Не лезь! — отрезал Фёдор.

На ночь он ушёл в лес, ночевал в стогу сена.

На третий день он стал ходить по заимке с плетью, той самой, которой Кафтанов отстегал когда-то Лукерью.

— А-а, не получаетца, паскудная твоя р-рыла?! — пьяно и злорадно гремел Кафтанов, крутя распухшей, разлохмаченной головой. — Талантов не хватает?! Н-ну, гляди у меня, последний день сроку…

В этот «последний» день, как обычно, надо было топить баню. Сунув плётку в сапог, Фёдор натаскал в огромный казан воды, присел отдохнуть возле стенки, на припёке. Силантий, растопив баню, приткнулся рядом.

— Уходи, Фёдор, в лес от греха, — сказал старик. — Возьми ружьё да уходи… Ведь он, Кафтанов, гляди, и в баню тебя с кобылой этой загонит. Им что, потеряли обличье-то людское…

— Они потеряли, а я нашёл… Я с первой минуты понял, что не Лушка, а сам Кафтанов со мной играется. Но я его переиграю.

— Как это?

— Так… Отойди-ка, батя… Вон Лушка вышла, меня вызревает. Отойди.

Старик, кряхтя, поднялся, поплёлся в конюшню.

— Федя… Федя… — немедленно метнулась к бане Лукерья.

— Прочь! — толкнул он её в грудь, ушёл за дом.

— Федя… Пожалей… — Женщина догнала его.

В окнах мелькнули лица кафтановских гостей. Заметив это, Фёдор схватил Лукерью за волосы, бросил на землю. Сверкая оголёнными ногами, она покатилась по траве. Фёдор выхватил из-за голенища плеть и принялся остервенело хлестать её по этим голым ногам, по спине, по голове. Из дома пьяно заулюлюкали, закричали, засвистели. Лукерья хотела встать, но снова упала, сжалась, укрывая голову, и только вздрагивала под его ударами…

Опомнился Фёдор, когда его самого кто-то схватил за шиворот, сильно встряхнул.

— А ежели изувечишь бабу?! — чуть не царапая его бородой, рявкнул Кафтанов. — Глаз выстегнешь, тогда что?!

— Ничего, одноглазая походит! — крикнул Фёдор и, разгорячённый, рванулся из кафтановских рук. Но вырваться не мог.

— Ишь ты волчонок! — вдруг рассмеялся Кафтанов, отпустил Фёдора, пнул всё ещё валяющуюся на траве Лукерью. — Пошла. И ты пойдём. По рюмке ещё проглотим — да в баньку.

— И пить не буду. Не могу.

— Ну и ладно, — покорно согласился Кафтанов. — Так посидишь рядом. А потом в баню пойдёшь со мной. В первый жар. Люблю я в первый жар ходить.

Часа два спустя Фёдор, зевая, как рыба, выброшенная на берег, лежал на прохладном и скользком банном полу, а Кафтанов парился на полке, остервенело хлестал себя веником.

— Федька-а! — то и дело кричал он сверху, невидимый в густых клубах обжигающего пара. — Ещё плесни ковшичек…

Фёдор вставал, и сразу будто кипятком ошпаривало ему уши, нос, щёки, всю голову. Он торопливо черпал из жбанчика специально приготовленный отцом для этой цели квас, плескал на раскалённые камни и плашмя падал на пол.

«Как он не сварится там?» — задыхаясь, думал о Кафтанове.

Напарившись, Кафтанов выбегал наружу, с разбегу бултыхался в озеро, плавал в холодной воде, как тяжёлое бревно, снова забегал в баню, натягивал кожаные рукавицы и шапку, опять лез на полок…

Одеваясь в предбаннике, он сказал:

— Вот и хмель весь долой. Первое средство. Завтра с утра за дела примемся. А как же! Наше дело такое — пей, да дело разумей. Сомлел?

— Жарко…

— Поликашка Кружилин — тот крепкий на банный жар. Любил я с ним париться. Знатно он меня веничком обхаживал. Жалко и прогонять было отсюда, да в глазах его резь какая-то появляться начала. Думаешь, из-за баб я его прогнал отсюда? Бабы — это тьфу, их что навозу, мне не жалко, пущай бы любой пользовался. Для того и богом они сделаны. А вот резь в глазах — не люблю. Так ничего-ничего, да иной раз как глянет — будто надвое перережет, сволочуга. «Об чём, говорю, подумал сейчас, сказывай?!» — «Так», — говорит… Да, может, и правду так. А — непонятно. А я не люблю, когда непонятно. Приказчик он хороший, честный. Но ежели резь эта не потухнет в глазах — не погляжу, не пожалею. А у тебя вот рези этой нету. Может, потом появится? А?

— Я… не знаю. Какая такая резь? — спросил Фёдор, а сам подумал: «Насчёт баб-то врёт… Ловко поймать хочет».

— Какая… Ну ладно, там поглядим… Дай-ка ещё кваску глотнуть.

Натянув исподние штаны, Кафтанов долго растирал рушником потную, волосатую грудь.

— Я, Федьша, тебе так скажу, уже не по пьянке, а на трезвую голову, — вдруг заговорил он. — Что усыновлю тебя, этому не верь. У меня свой сын есть, Зиновий. Он всему дому голова будет после меня.