Недели три потом Вера безуспешно старалась поймать где-нибудь Семёна, хотя не очень-то понимала, зачем это ей, о чём она будет говорить с ним.
Однажды она смотрела в клубе длинный и скучный фильм и, когда кончилась очередная часть, неожиданно увидела Семёна. Он сидел на несколько рядов впереди, тихонько переговариваясь с каким-то парнем.
Когда кино кончилось, Вера задержалась у выхода.
— Здравствуй, Сёма, — виновато, заискивающе проговорила она, когда из клуба вышел Семён. — Если ты домой, пойдём вместе.
— А-а… Здравствуй.
Постояли, потоптались на снегу, оба чувствуя неловкость.
— Вижу, никак не может он на этот рискованный шаг решиться, — проговорил тот самый парень, с которым сидел в клубе Семён. — А я вот человек отчаянный. Разрешите познакомиться. Юрка. — И он протянул руку.
Парень стоял в полосе жёлтого света, бьющего из открытых дверей клуба, комья светлых волос, вывалившихся из-под шапки, чуть не закрывали ему глаза.
Он сразу чем-то не понравился Вере: губы очень резкие и упрямые, глаза острые, будто раздевающие. И, кроме того, Вера была не в духе.
— Я и вижу, что отчаянный, — резко сказала она, отвернулась.
— О-о, извините… Извините, — не то насмешливо, не то растерянно проговорил парень и смешался с толпой.
По ночной улице Вера и Семён шагали молча. Мороз был вроде несильный, но щёки прихватывало. Мёрзлый снег громко скрипел под ногами.
— Ну вот… — сказала Вера, когда подошли к дому. И вдруг всхлипнула, ткнулась лбом в холодное сукно его тужурки. — Прости меня, Сёма, прости…
— Слушай! Не надо всего этого… Мы же говорили обо всём.
— Ну, заволокло разум на время, как туманом… Какой он, разум-то, у нас, девок, — куриный. Я виноватая кругом, стыди, ругай, избей, если хочешь… Но туман этот выдуло из башки, и поняла — я тебя только люблю, одного тебя! Алейников замуж предлагал, в ногах валялся… Лестно, дурочке, было… Но чем он больше валялся, тем я больше об тебе думала. Господи, сколько я дум-то передумала ночами, как исказнила себя! И потом я его, ты не думай, ни до чего не допустила…
— Я и не думаю, — оторвался он наконец от неё. — Своё богатство ты не продешевишь.
— Насмехайся, чего там — имеешь право, — глотнула она слюну. — А я телом чистая.
— А душой? — спросил Семён.
— Что — душой? И душой, если кто поймёт.
— Ну, я — понял.
— Во-он что! — протянула Вера. — Это моя мать тебе наговорила про меня? Она грозилась…
Подошли к дому. Семён открыл невысокие воротца, захлопнул их за собой.
— А с тем парнем, с Юркой-то, напрасно ты так. — В его голосе была насмешка. — Он ведь сын директора нашего завода…
Вера невольно приподняла брови. Семён, глядя на эти брови, ещё раз усмехнулся и пошёл в глубь двора.
На крылечко своего дома Вера вскочила взбешённая, яростно заколотила в запертые двери кулаком, носками валенок.
— С ума, что ли, сошла? — спросила полураздетая мать, впуская её. — Кольку разбудишь.
Ни слова не отвечая, Вера нырнула в тёмные сени.
Потом она долго чем-то гремела, шуршала в своей крохотной комнатушке, что-то передвигала, громко хлопая дверцами платяного шкафа.
— Ты не можешь там потише? — спросила Анфиса со своей кровати.
Ударом ладони Вера распахнула сразу обе дощатые створки дверей, появилась на пороге в нижней кофточке, с растрёпанными волосами.
— Ты всё-таки… говорила с Сёмкой?! — крикнула рвущимся голосом, судорожно стягивая расходившуюся на груди рубашку. — Что ты ему наговорила про меня? Что? Что?
— Что ты мерзавка, — сказала Анфиса спокойно.
— Ладно… — Дочь задохнулась от гнева и бессилия. — Ладно!
Бюро областного комитета партии, обсуждавшее работу Шантарского райкома за истёкший год, началось ранним утром 13 декабря и кончилось далеко за полдень. В принятом решении отмечалось, что шантарская партийная организация в трудных условиях военного времени успешно справилась с уборкой урожая, с восстановлением и пуском в эксплуатацию эвакуированного оборонного завода. Эти два факта оказались настолько весомыми, что разговора о самовольном поступке Назарова, засеявшего рожью половину колхозной пашни, разговора, которого Кружилин ожидал с беспокойством, на бюро почти не было. Правда, Полипов, выступая, пытался привлечь внимание членов бюро к этому вопросу, заявив: «Подобная партизанщина может послужить дурным примером для остальных, ни к чему хорошему не приведёт». Но его слова как-то все пропустили мимо ушей. Лишь Субботин, выступая, сказал:
— А в колхозе у Назарова я был, разбирался в этом деле. Рожь действительно на их землях даёт урожаи в полтора, а то и в два раза выше. И нынче Назаров сдал государству хлеба больше всех в районе за счёт ржи. Так я говорю, Панкрат Григорьич?
Приглашённый на бюро Назаров сказал с места:
— Так. Она выручила. Хорошо родила ныне… — и побагровел, пытаясь сдержать кашель.
— Вот видите. А стране каждый лишний килограмм хлеба сейчас на вес золота… И вообще — год-два надо поглядеть, что будет получаться у Назарова, а потом…
В зал, где шло заседание бюро, стремительно вошёл, почти вбежал помощник первого секретаря обкома, что-то шепнул ему на ухо.
— Товарищи! — быстро встал секретарь обкома, жестом прерывая Субботина. — Важное сообщение, товарищи!
Рослый и тяжёлый, словно налитый чугуном, он, отбросив стул, по-молодому подбежал к стене — там, возле высокого и узкого окна, висел радиорепродуктор.
Кружилин и все остальные услышали:
«От Советского информбюро. Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах Москвы».
Голос диктора был нетороплив и сурово-торжествен, он говорил во всю силу лёгких, слова его гулко разносились по залу. Никто не двигался, все от нетерпения, от прихлынувшей радости словно онемели. А диктор не торопился. Раздельно и отчётливо выговорив эти три фразы, он молчал, будто давал возможность осмыслить их. И тем же голосом, может быть, чуточку, на какую-то четверть тона ниже заговорил наконец:
«С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотных и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву. Противник имел целью, путём охвата и одновременно глубокого обхода флангов фронта, выйти нам в тыл и окружить и занять Москву. Он имел задачу занять Тулу, Каширу, Рязань и Коломну на юге, далее занять Клин, Солнечногорск, Рогачёв, Яхрому, Дмитров — на севере, а потом ударить на Москву с трёх сторон и занять её…»
Кружилин чувствовал: от чудовищного напряжения у него выступила испарина на лбу, а сердце начало постанывать. Но, как и другие, он боялся шевельнуться, будто голос диктора от малейшего движения мог умолкнуть.
Между тем по залу всё так же сурово и торжественно разносилось:
«6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях,
