Задавать вопросы было бесполезно (внятного ответа не получишь) и небезопасно (могут обвинить в чем-то нехорошем, даже преступном). Хотелось выяснить: почему, например, пролетарии всех стран никак не объединятся против фашистов и империалистов? Почему немецкие трудящиеся нанесли тяжелое, пусть и временное поражение советским трудящимся? Вопросов в головах курсантов накопилось много, но все молчали.

Кристально чистые, ясные, знакомые со школьных лет, большевистские идеи мировой революции и интернациональной солидарности рабочих и крестьян разных стран потускнели и затуманились. Все чаще толковали о наших великих предках: русских князьях, царях и полководцах. Ежедневно напоминали об Александре

Невском, Петре Великом, Суворове, Кутузове, Нахимове; рассказывали о Киеве - матери городов русских, о народах-братьях во главе с великим старшим братом...

Постепенно смешивались идеи, символы и лозунги: то ли 'За партию, за Сталина, за Советскую родину!', то ли 'За Веру, Царя и Отечество!'.

В душе к политзанятиям относились, как к урокам лицемерия, поскольку курсантов приучали говорить не что думаешь, а что разрешено. Как и всех граждан, нас отвращали от поисков истины и справедливости...

Все же интуитивно мы чувствовали, что главные достоинства офицера честь и долг.

Многие командиры и преподаватели были людьми достойными. Это

проявлялось в мелочах, в отдельных неформальных замечаниях. Некоторые

офицеры рвались из училищного благополучия на фронт, и это становилось известно курсантам. Наш взводный командир Шорников дважды писал рапорты с просьбой откомандировать его в Действующую армию. Мы, курсанты, высоко оценили этот порыв. Конечно, к высоким порывам примешивались и вполне понятные меркантильные, карьерные соображения: на фронте продвинуться по службе значительно легче. Если не убьют. Но для офицера подобные соображения не постыдны, отнюдь.

Образцом офицера мне представлялся начальник училища комбриг Петрищев. Что-то породистое, благородное было во внешнем облике старого комбрига: тонкие черты лица, бородка-эспаньолка, внимательный острый взгляд, особая выправка и лоск. Говорил он мало, но красиво, весомо. Курсанты любили его, несмотря на строгость.

Из того, что он говорил по-французски, следовало: он человек образованный, из 'бывших'. На выпускных стрельбах я был назначен 'стреляющим' от нашего учебного взвода и находился поэтому на наблюдательном пункте полигона. Стреляли боевыми снарядами. Рядом со мной стоял Петрищев, уже в полковничьих погонах, и наблюдал в бинокль. Он объяснял ход стрельбы холеному штатскому мужчине в пенсне: 'Недолет. Перелет. Вилка. Переход на поражение. Очередь'. Несколько фраз Петрищев произнес по-французски. Одну из них, мне показалось, я понял: 'То, что по-русски называется смещением командира относительно плоскости стрельбы, по-французски - параллакс'.

Ходили слухи, что Петрищев надеялся на новое, генеральское, звание - он долго оставался комбригом, погон не носил. Однако вместо ожидаемого получил он, увы, звание полковника. Неспроста это: был Петрищев в молодые годы царским офицером, следовательно, человеком ущербным.

Запомнилось мне его прощальное напутствие. В день выпуска, перед отправкой на фронт, к нам, новоиспеченным младшим лейтенантам, он обратился так:

- Поздравляю вас с первым офицерским производством! Родина скоро поручит вам своих сынов. Помните, солдаты должны видеть в каждом из вас не только своего начальника, которому обязаны беспрекословно подчиняться, но и пример для подражания. Любой ваш поступок будет на виду, все заметит внимательный солдатский глаз: и доблесть, и трусость, и заботу, и пренебрежение. Если вы хоть раз струсите или проявите непорядочность, то лишитесь уважения солдат, ваших товарищей по оружию, обесчестите свое имя и покроете позором офицерский мундир. Лучше смерть, чем такой позор!

В заключение он выразил надежду, что мы не осрамим на поле боя доброго имени Первого Ростовского артиллерийского училища и внесем достойный вклад в победу над врагом.

Я часто вспоминаю училище, наш 38-ой учебный взвод. Суровым было боевое крещение 1 -го РАУ: много курсантов и преподавателей полегло на полях и холмах между Ростовом и Моздоком в трагические дни лета и осени 1942 года, когда немцы прорвались к Кавказу.

В конце 1942 года училище обосновалось в городке Нязепетровске на севере Челябинской области в старой полуразрушенной церкви. Зима 1942 -1943 г.г. выдалась на редкость холодной. В нашей наспех превращенной в казарму церкви мы замерзали. Одеты были очень легко, бедно: в бывшие в употреблении хлопчатобумажные гимнастерки и брюки, ботинки с обмотками, старые шинели. Занимались по ускоренной программе (по 10-12 часов в день), всегда были голодны.

Я и мои друзья-евреи столкнулись и с антисемитизмом. К сожалению, среди курсантов оказались и бывшие уголовники, носители тюремных нравов и порядков, зачинатели грядущей 'дедовшины'. Трудное было время, жестокое...

В ту далекую зиму у меня появились настоящие 'взрослые' друзья: Николай Казаринов, Валентин Степанов и - самый близкий - Константин Левин. Наша дружба и самостоятельная жизнь начались в насквозь промерзшей Нязепетровской церкви.

Судьба сложилась так, что на фронте мы с Николаем попали в один

противотанковый дивизион, а Костя с Валентином - в другой. Наши фронтовые

пути-дороги разошлись...

Николай Казаринов погиб в бою местного значения у села Пистынь 25 июня 1944 года. Ночь накануне прошла спокойно, и утро наступило тихое, ясное, радостное. Все с ночи осталось погруженным в торжественную тишину, будто никакой войны на Земле нет. Мы позавтракали, затем долго курили. Старые солдаты вспоминали сенокос в далекое мирное время, приятные деревенские заботы, рассказывали о женах и детях.

Я тоже думал о жизни, настоящей и будущей, о том, что юность уже прошла. Если бы не война, был бы на четвертом курсе Ленинградского военмеха, занимался бы интересным делом. Жизнь была бы замечательна! А так? Сколько дней потеряно зря, сколько интересных книг не прочитано! Эх, хорошо бы после войны встретиться с друзьями в Ленинграде, на Фонтанке, около института! 'Впрочем, - подумалось, - это пустые фантазии. Выбраться отсюда вряд ли удастся'. В душу закралась тревога, тишина показалась обманчивой, неестественной. Захотелось повидать Николая, поговорить с близким человеком. 'Отпрошусь попозже, после обеда, и схожу в гости', - решил я.

Солнце начало припекать, но лежать в траве было приятно - ароматы земли и нагретых трав дурманили голову...

Около полудня слева от нас, на краю села, внезапно началась автоматная и ружейная стрельба. Мы кинулись по местам на огневые. Однако на нашем участке все оставалось спокойно: ни стрельбы, ни движения.

Бой шел на участке батареи Казаринова. Из-за густых деревьев окраина села просматривалась плохо, и толком ничего нельзя было понять. Вскоре раздались орудийные выстрелы. Стреляли наши сорокапятки, но не бронебойными и не осколочными снарядами - глухо рвалась картечь, потом послышались ручные гранаты. Наш комбат Гоменюк подал команду 'К бою!', но мы и без того изготовились у своих орудий. Минут через пятнадцать стрельба внезапно прекратилась, и наступила тишина.

Позвонили из штаба дивизиона. Интересовались обстановкой на нашем участке и сообщили, что рота немцев, а точнее, мадьяр, просочилась через боевое охранение и внезапно атаковала первую батарею. Батарея атаку успешно отбила, даже потерь не имеет, а фрицев уложила много, подсчитывают. Я подумал, что 'дача' Николая, действительно, оказалась опасной ловушкой. Этого следовало ожидать. Обошлось, ну и хорошо! Молодцы: не прозевали и не растерялись!

Прошло еще немного времени, не более пятнадцати минут, и немцы без всякой пристрелки выпустили по окраине села один за другим четыре осколочных снаряда. Я заметил даже, что один из них разорвался прямо на дереве. Видимо, врезался

взрывателем в толстую ветку. На этом обстрел закончился, и все утихло. Вообще, внезапные артналеты бывали почти ежедневно. Немцы стреляли издалека по давно пристрелянным реперам. К этому привыкли.

Мы подождали еще немного у своих пушек, услышали 'Отбой!' и спустились в укрытие. Потом