и, не переставая подметать, двинулся по переулкам и галереям к садику Бруты.
Там, среди дынь, он увидел сгорбившуюся фигуру.
Лю-Цзе отыскал циновку и поспешил обратно в сад, к сгорбившейся фигуре Бруты, на коленях у которого лежала мотыга.
За свою долгую жизнь он перевидал бесчисленное множество искаженных страданиями лиц, целые цивилизации не видели столько страдающих людей, но лицо Бруты… страшнее зрелища он не видел ни разу. Он накинул циновку на плечи епископа.
— Я его не слышу, — прохрипел Брута. — Может, он слишком далеко? Надеюсь на это. Он остался где- то там… В милях отсюда!
Лю-Цзе улыбнулся и кивнул.
— Все повторится снова.
Лю-Цзе опять кивнул и улыбнулся. Зубы были желтыми. На самом деле это был двухсотый комплект.
— А следовало бы немножко поинтересоваться.
Лю-Цзе удалился в свой угол, но скоро вернулся оттуда, держа в руках неглубокую чашу с каким-то чаем. Он кивал, улыбался и протягивал ее Бруте, пока тот не взял чашку и не сделал глоток. На вкус чай напоминал горячую воду с привкусом лаванды.
— Ты совсем не понимаешь, о чем я говорю, да? — спросил Брута.
— Не все, — ответил Лю-Цзе.
— Так ты
Лю-Цзе прижал к губам морщинистый палец.
— Большой секрет.
Брута смотрел на щуплого старичка. «Что я о нем знаю? — мелькнула у него мысль. — О нем вообще никто ничего не знает…»
— Ты говоришь с Богом, — промолвил Лю-Цзе.
— Но откуда?…
— По приметам. Человек, разговаривающий с Богом, живет трудной жизнью.
— Ты прав. — Брута посмотрел на Лю-Цзе поверх чаши. — Что ты здесь делаешь? Ты не омнианин и не эфеб.
— Вырос неподалеку от Пупа. Очень давно. Теперь Лю-Цзе — чужестранец, куда бы он ни пришел. Изучал религию в храме на родине. Теперь хожу туда, где есть работа.
— Возишь землю и подрезаешь растения?
— Конечно. Никогда не был епископом или важной персоной. Они проживают опасные жизни. Всегда вытирал скамьи в церквах, подметал за алтарем. Никто не пристает к человеку, который занят полезным трудом. Никто не пристает к маленькому человеку. Даже имени его никто не помнит.
— Я тоже хотел стать таким! Но у меня не получилось.
— Тогда найди другой способ. Лю-Цзе учился в храме. У древнего учителя. Если попадал в беду, всегда вспоминал слова древнего и достойного почитания учителя.
— И что же это за слова?
— Древний учитель говорил: «Эй, мальчик! Что ты ешь?! Надеюсь, принес для всех?!» Древний учитель говорил: «Ты плохой мальчик! Почему плохо учил урок?» Древний учитель говорил: «Над чем этот мальчик смеется? Если никто не скажет, зачем он смеется, весь класс остается после уроков!» Если вспомнить эти мудрые слова, жизнь не кажется слишком плохой.
— Что мне делать? Я не слышу
— Делай то, что должен. Если Лю-Цзе что-то понимает, этот путь ты должен пройти один.
Брута обхватил руками колени.
— Но он ничего такого мне не говорил! Где его хваленая мудрость? Все остальные пророки возвращались с какими-нибудь заповедями.
— А где они их брали?
— Мне кажется… они сами их придумывали.
— Вот и ты возьми их там же.
— И ты называешь это философией? — закричал Дидактилос, размахивая палкой.
Бедн обивал песчаную форму с рычага.
— Э-э…
Палка со звоном опустилась на корпус Движущейся Черепахи.
— Такому я никогда тебя не учил! — закричал философ. — Философия должна делать жизнь лучше!
— Она и сделает жизнь лучше. Для многих людей, — возразил Бедн. — Поможет свергнуть тирана.
— А потом? — спросил Дидактилос.
— Что потом?
— А потом ты разберешь ее на части? — спросил старик. — Расплющишь? Снимешь колеса? Выбросишь все эти шипы? Сожжешь чертежи, когда цель будет достигнута?
— Ну… — нерешительно произнес Бедн.
— Ага!
— Что, ага? А что, если сохранить ее? Как средство устрашения других тиранов?
— Думаешь, тираны не сумеют сделать такую же?
— Тогда я сделаю… еще больше! — закричал Бедн.
Плечи Дидактилоса бессильно опустились.
— Да, — сказал он, — в этом я не сомневаюсь. Тогда все в порядке. О боги, подумать только, а я волновался. Ладно, пойду отдохну где-нибудь…
Он вдруг стал выглядеть сгорбленным и очень старым.
— Учитель? — неуверенно окликнул Бедн.
— Не называй меня так. — Дидактилос на ощупь пробирался к выходу из амбара. — Как я вижу, о человеческой натуре ты уже узнал все, что только можно. Ха!
Великий Бог Ом вверх тормашками скатился в ирригационную канаву и приземлился на сорняки, которыми заросло ее дно. Схватившись ртом за какой-то корешок и подтянувшись, он все-таки сумел перевернуться.
Формы мыслей Бруты то возникали, то исчезали в его сознании. Слов он различить не мог, но этого и не требовалось. Не нужно смотреть на рябь на воде, чтобы понять, куда течет река.
Периодически, когда впереди показывалась сверкающая в сумерках точка Цитадели, он начинал мысленно кричать — громко, изо всех сил:
— Подожди! Только дождись меня! Не нужно этого делать! Мы можем отправиться в Анк-Морпорк! Это страна блестящих возможностей! С моим умом и твоей… и тобой мир станет нашим кальмаром! Зачем отказываться от столь…
А потом он скатывался в очередную борозду. Раз или два высоко в небесах мелькал силуэт орла.
— Зачем соваться в мясорубку? Эта страна
Все было точно так же, когда его первого верующего забили камнями. Конечно, к тому времени у него были сотни других верующих. Но как было тоскливо… Как тревожно. Первый верующий навсегда остается в твоей памяти. Именно он придает тебе форму.
Черепахи не слишком приспособлены для передвижения по пересеченной местности. Для этого нужны либо лапы подлиннее, либо борозды помельче.
Ом определил, что по прямой он проходит не более четверти мили в час, а Цитадель находилась по меньшей мере в двадцати милях. Иногда, например, по оливковым рощам, удавалось двигаться быстрее, но потом каменистая местность и ограды полей лишали его преимущества.
А еще в его голове постоянно жужжали мысли Бруты, словно какая надоедливая пчела вилась
