истины утверждение тех, кто противопоставляет литературный процесс 20-30-х годов всему последующему художественному развитию. Кстати, Леонид Леонов иронически относился к популярному на Западе мнению и среди столичной диссидентствующей интеллигенции, будто 20-е годы являются 'золотым веком' русской литературы. Но вот, кажется, собственное мнение нашего автора: 'Если бы не было таких талантов, как Маяковский, Пастернак, число гениев в мировой литературе уменьшилось бы на десять порядков... '

Здесь ли надо искать образец литературного вкуса? И мы сильно преувеличили бы серьезность подобных утверждений, если бы стали оспаривать их. 'Сейчас, - продолжает Зиновьев, - Горького ругают, а я считаю Горького великим писателем. Или Шолохов... Я сейчас перечитываю литературу советского периода: 'Бронепоезд 14-69' Иванова, 'Оптимистическую трагедию' Вишневского, 'Любовь Яровую' Тренева, 'Гадюку' Алексея Толстого. Сейчас так писать не могут!' Такая оценка 20-30-х годов носит слишком отвлеченный, абстрактный характер, а следовательно, выражает ошибочный взгляд на диалектику развития советской литературы.

Обратим внимание, что советский период ограничен автором двумя десятилетиями. Но еще были сороковые, пятидесятые, шестидесятые, худо-бедно семидесятые годы, продолжившие традиции великой русской литературы. Конечно, влача два десятилетия цепи рабства цивилизованного Запада, Зиновьев мог чем-то развлечься и не заметить литературы 40-70-х годов.

Утверждение, что по сравнению с 20-30-ми годами 'сейчас так писать не могут', справедливо только отчасти. Бесспорно, можно и следует громко говорить о симптоматичном явлении: ныне, судя по печатной продукции, отстраненной по своей сути от острых, действительно 'больных' вопросов времени, дает о себе знать шаткость взглядов на происходящие события, а часто трусость и отчужденность, свидетельствующие о том, что в плотно закрытые кабинеты писателей не проникают настоящие земные волнения, боль и тревоги... Между тем, увидев свет, книга живет своей собственной жизнью, но она, эта ее жизнь, берет истоки в глубинах сердца и сознания своего создателя - добрым или, напротив, недобрым было его намерение, любовь либо холодное равнодушие двигали его пером. Отсюда - подмена героев четкой жизненной программы бледными фигурами, обуреваемыми непомерными амбициями или узостью кругозора. В конечном счете слабая ориентация в происходящем, растерянность перед сложной действительностью порождают в литературе половинчатые, аморфные образы. А с другой стороны, продолжается процесс погружения тружеников пера в моральные сумерки. Сексуальное умопомешательство, разного рода мистические видения, преклонение перед догматами церкви - разве это не говорит о полной духовной и нравственной опустошенности 'инженеров человеческих душ', охотно прислуживающих бесам-демократам?

Надо заметить, что не только в вопросах литературы, но и в оценке русского характера при всей своей большой учености Зиновьев не обнаружил оригинальности. Все перечисленные им качества оного характера не изобретены им, а только несколько смягчены по сравнению с солженицынскими, ананьевскими и прочими речениями об этом предмете. Правду сказать, в некотором роде странная черта присуща многим возвращенцам: каются, испытывают чувство вины за содеянное против России, но тут же норовят, так сказать, несколько как бы отмежеваться от русских же.

А. Зиновьев. Конечно, Россия - страна несчастная (...) Что касается русского характера, я сам разделяю все его достоинства и недостатки. Скажем, в какой-то степени русский народ - непутевый, вздорный, непрактичный... Безынициативность практического толка... Все это в нас есть, я ощущаю это и на себе. Потом, психологическая гибкость, доводящая буквально до хамелеонства, способность молниеносно менять свою позицию и так далее. Все это есть, от этого никуда не уйдешь. И это не мое открытие. Об этом превосходно писали и Гоголь, и Герцен.

Корреспондент. Ну, хорошо, а духовность?

А. Зиновьев. Да, богатый духовный мир, рефлективность. Но знаете, произошло следующее: мир стал развиваться в таком направлении, что все качества русского человека оказались не только ненужными, но и лишними. Кому вообще в мире нужны эти бесконечные рефлексии? Ведь мы, русские, прежде чем взять, к примеру, какую-то книжку со стола, всю мировую цивилизацию пропустим через голову, изломаемся трижды-четырежды... А книжка так и будет лежать на столе. (Это в духе воспоминаний о персонажах Гоголя Манилове и Чичикове. - Н. Ф.). Если брать русскую традицию, все эти качества были на месте. Но события последних десятилетий разрушили всю линию традиционной русской цивилизации, и в новом мире нам ничего не остается, как только метаться в панике, не зная, где верх, где низ, где право, где лево...'

Ах уж эти непутевые русские!.. Если следовать логике Зиновьева, то в художественной литературе - отражении национального характера, как он есть, - должны быть сплошь носители бесконечных рефлексий, бездельники и прочие неудачники порушенной 'традиционной русской цивилизации'. Беда! А тут, как мы отметили, умные, совестливые, с чувством человеческого достоинства герои, взятые непосредственно из гущи жизни.

Что бы то ни было, выражать сомнение по поводу истинности или наивности зиновьевских утверждений - праздное занятие. Поживет в наших условиях, присмотрится, подумает - потом, быть может, сам внесет известные коррективы в свои взгляды.

Впрочем вот его недавнее признание.

'Одним из компонентов нашей новой идеологи будет некий новый идеальный социальный строй. У России на этот счет был накоплен колоссальный опыт. Этот строй впитает в себя достижения советского периода и все новые технологии, и опыт мирового сопротивления. И наши научные разработки, в том числе, думаю, не помешает и мой подход к проблемам. Мое понимание истории Вот перед вами сидит глубоко русский человек. С опытом реального социализма. С опытом мировой цивилизации, со своей системой. Представитель русской науки и русской культуры. В свои 80 лет я даю вам свою самооценку: я. Александр Александрович Зиновьев - есть одна из точек роста России. Пока Зиновьев с его результатами социального анализа не будет официально признан в России и максимально использован - не поднимется Россия!' ('Завтра', № 44 (407)).

Нам предстоит многое переосмыслить, переоценить и посмотреть правде в лицо. Мы были слишком доверчивы и недальновидны. Скажем, не задумывались, кто и зачем с таким упорством нас стращал Западом - и то плохо, и то ужасно, и то преступно... Словом, полное одичание, загнивание и духовное банкротство. Особенно усердствовал в этом Эренбург - 'лохматый Илья' (Ленин), который припеваючи почти всю жизнь провел в Париже. Его сменил А. Чаковский и вся корреспондентская рать... Между тем есть там, на Западе, не только 'акулы капитализма', но и умные, талантливые люди, откровенно пишущие о своих бедах и разочарованиях. Литературный герой Сартра живет в психологических джунглях, полных неразрешимых противоречий, смутных опасностей и неясного беспокойства. Единственное его чувство - страх, и этот страх заставляет его быть еще и соглашателем, он безразличен к общественным событиям, к тревогам и заботам других людей.

Сегодня, соприкоснувшись с буржуазным 'раем', мы поняли, что это значит. Современная действительность подталкивает писателя к героям, описанным Сартром. А как резко изменился состав читателей. Обнищание народа, дороговизна журнальной и книжной продукции, билетов в театры и кино привели к падению массового спроса на произведения искусства, а у людей творческих профессий исчезла уверенность в получении вознаграждения за свой труд. Под давлением политического и экономического гнета писатели, артисты, художники и ученые вынуждены публиковать статьи и книги за унизительно мизерный гонорар либо за свой кошт. Не находя применения своим способностями на родине, многие уезжают на чужбину (к концу девяностых годов их число выросло до 300 000) или меняют профессию, что чревато творческим угасанием.

Конечно, искусство всегда было предметом пристального внимания идеологов. У одних литераторов это вызывает повышенный интерес к политике, других приводит к сектантской защите автономии искусства, заставляет выводить за скобки социальные проблемы, абсолютизируя принципы, присущие элитарному художнику, что является выражением либеральной тенденции, которая способствует развитию культуры меньшинства, противопоставляя его культуре большинства. Если буржуазия XIX века смирилась с принципом 'искусство для искусства', служившим убежищем для беспокойного и потенциально мятежного духа прогрессивной интеллигенции, то в XX веке она вынуждена проявить известную терпимость к свободе художественного творчества, разумеется, в допустимых пределах. Но к концу столетия в мире многое изменилось. Люди, связанные с либеральной традицией, с трудом могут осознать логику общественного развития, особенно если они отдают себе отчет в том, что это развитие во многом регулируется