отражению острейших конфликтов эпохи и новых черт русского характера, существо коих не в смутных, ни к чему не обвязывающих умствованиях интеллигенции и ее цеховых распрях (этой теме посвящено пять романов, потребовавших 25 лет труда), а в глубочайших противоречиях смутного времени, в трагедии всеобщего бытия. Во всем этом отчетливо проявились мировоззренческая нечеткость, спад творческой энергии и шаткость взгляда на жизнь.

Так потерпела громкую неудачу бондаревская попытка изобразить духовный 'ландшафт эпохи' и раскрыть истинный облик нашего современника.

* * *

Нынешнему писателю предстоит многое понять и многое выстрадать. Может быть, как никогда ранее ему противопоказана глубокомысленная созерцательность Спинозы: 'Не радоваться и не печалиться, а только понимать', а тем паче судорожное желание держаться у всех на виду любой ценой. Какое наивное заблуждение! Иные некогда популярные литераторы, щедро отмеченные знаками внимания прежней власти и давно утратившие способность творить, всю свою оставшуюся жизнь посвятили добыванию академических званий, дворянских титулов и, конечно, литературных премий (кои, если и дальше так пойдет дело, скоро будет учреждать каждая букеровско-соросовская контора Первопрестольной). Нет сомнения, что в столь славное культурное движение вольются и активисты сексуальных меньшинств вкупе с наиболее квалифицированными жрицами второй древнейшей профессии, увенчав творческую грудь многопрославленного московского или сибирского писателя значком лауреата 'Триумф голубых' либо 'Святая грешница Мария Магдалина'... Теперь этот вертеп называется не иначе как 'гуманизация и одухотворение общества'. О времена, о нравы! Между тем кое-кому из жаждущих орденов и премий не худо бы вспомнить, что обилие новых знаков отличия (по нынешним временам особенно!) всего лишь несколько лишних слов для юбилея.

Что скрывать, для большинства литераторов 80-90-х годов характерен разрыв между объективным восприятием действительности и ее субъективным претворением, подслащенным стремлением с ходу завоевать идеальные сферы всеобщего благоденствия. Это, конечно, не упрек, а констатация неоспоримого факта, который необходимо принимать в расчет при определении типа писателя и состояния литературы последнего двадцатилетия.

Есть и другая сторона данной проблемы. Лишенные идейной целенаправленности и высоких идеалов, литераторы (за немногим исключением) утратили непосредственность восприятия жизни и способность мыслить категориями времени.

А те, из особо отмеченных перстом власти предержащей, тяготеют к условным понятиям о государстве и народе, стремятся сгладить углубляющиеся противоречия между правящей верхушкой и обществом, являясь проводниками тех разрушительных идей, которые вырвались наружу в начале девяностых. Это большей частью люди неталантливые и эгоистичные, далекие от народа и социальной справедливости.

Вместе с тем создалась, на первый взгляд, парадоксальная ситуация несмотря на ужасающие катаклизмы, часть бывшей секретарской верхушки превратилась в верхушку рыночную и живет припеваючи. Тайные и явные любимцы членов Политбюро с 'человеческим лицом' и без оного, как и прежде, переиздают свои 'бессмертные' сочинения, извлеченные из склепов литературного погоста. Их герои полны чванливости, надменного презрения и отчужденности от жизни, тяготеют к ее произвольному искажению, подмене конкретного смысла события иллюзией. Неудивительно, что творчество этих и подобных им по духу литераторов утратило перспективу своего развития, омертвело. И в памяти оживают стихи Ф. И. Тютчева:

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать,

Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От чувства затененной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За изготовленный им пир,

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет

И что другие есть признанья,

Другие вызваны вперед,

Ото всего, что тем задорней,

Чем глубже крылось с давних пор,

И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор.

Молодые писатели по-своему воспринимают состояние литературной реальности. При чтении 'Манифеста нового поколения' Вячеслава Дёгтева создается впечатление, что автор преднамеренно вызывает 'огонь на себя', задевая за живое, норовя ударить по самому больному месту: 'Они (старшее поколение. - Н. Ф.) сами себя загнали в резервацию... Сами себя оскопили... Их мир - мир кривых зеркал'. Порою автор впадает в крайность своей эксцентричной невоздержанностью: 'За редким исключением это убогие, никчемные людишки, с плебейским мышлением (...) в наше кровавое время они очень любят рассуждать о непротивлении злу насилием, пописывают пасторали о лютиках-цветочках (...) Хоть они еще и просиживают свои геморройные зады на старых креслах с новыми заплатками из модных названий, - это их не спасет' и т. д. Новое поколение, заявляет далее автор, напротив, полно решительности 'идти дальше, навстречу колючему солнцу, навстречу набухающей буре (...) мы сдуваем с нашего меча пыль бездействия, и пусть ржавчину с него счистят вражьи щиты и шлемы'. Сильно написал представитель молодого поколения. А ведомо ли сему поколению, что его предшественники в свое время тоже устремлялись 'навстречу колючему солнцу' и прочее, но создали литературу, равной которой не знает мир последнего семидесятилетия?.. О, безоглядная молодость, о, безрассудная дерзость!

Однако ж не будем с порога отвергать то, что задевает наше самолюбие, непривычно для нашего восприятия, равно как разрушает устоявшиеся представления о ходе вещей. Что это? 'Издевательская, оплевывающая все святое статейка' (И. Дорба) или крайнее проявление противоречивости миропонимания, столь свойственных современным писателям? Видимо, суть в ином - в напряженных отношениях между поколениями, особенно обостряющихся в переходные периоды, когда начинает складываться новый тип писателя, корректирующий, естественно, цели и задачи литературы. Так было всегда!.. И это напряжение, это беспокойство усиливается, когда видишь, как литература мечется в поисках выхода из тупика. Надежда - на молодежь, талантливую и дерзкую, готовую отстоять честь родной изящной словесности.

Как бы ни относиться к подобным манифестам, надо все-таки признать, что в них чувствуется боль за судьбу литературы. Как она сложится? Симптомы неблагополучия налицо: огромный валун, обрушенный в сонный литературный омут, не вызвал на его поверхности даже мелкой зыби! Меж тем аллеи изящной словесности проданы на сруб и уже остались малые островки уцелевших дерев. Сколько времени потребуется, чтобы вырастить новые? Много!.. И еще - кто даст ответ на вопрос: есть ли у нас литература как органически целое, объединенное интересами народа, верой в идеалы и духовные ценности России, наконец, четкостью художественного мировоззрения?

II

В декабре 1990 года состоялся VII съезд писателей России. Съезд проходил в сложной обстановке - развал социалистического содружества, разгул экстремизма в союзных республиках, политический и экономический хаос - и на этом фоне недобрый оскал новой власти. Писатели проявили озабоченность положением в стране. В речах, кулуарных разговорах, в самой атмосфере собрания сквозили растерянность, уныние и подавленность. Казалось, мало кто предполагал столь резкий поворот событий, а иные не верили в серьезность происходящего, считали его скоропреходящим явлением. Лишь немногие начинали серьезно