Но кто из наших настоящих художников следовал его постулатам? Да никто! Они писали по велению сердца, подчиняясь художественному инстинкту и дарованному Богом таланту. 'За рубежом нередко просят нас - кто с ехидством, кто с искренним желанием понять - растолковать, так сказать, популярно разъяснить, что такое социалистический реализм (...) Я на эти вопросы, - говорил М. А. Шолохов, - обычно отвечаю так: социалистический реализм - это искусство правды жизни, правды, понятой и осмысленной художником с позиции ленинской партийности. А если сказать еще проще, то, по-моему, искусство, которое активно помогает людям в строительстве нового мира, и есть искусство социалистического реализма'. Разве не о трагедии России, не о начале новой истории в жизни человечества и росте самосознания трудового человека идет речь в бессмертных творениях этого великого художника?
Творческий метод вызывал и вызывает злобу идейных противников не потому, что он так или иначе сформулирован, а потому, что он последовательно отстаивает идеи социальной справедливости, т. е. народные интересы. Как бы ни истолковывать политический и эстетический смысл социалистического реализма, большая беда для русской литературы XX столетия состоит в том, что у нее не было ни одного выдающегося теоретика, мнением которого писатели дорожили бы и глубоко уважали за принципиальность, доброжелательность, эрудицию и истинную любовь к отечественной изящной словесности.
Высокому искусству свойственна уникальная способность как бы предвосхищать исторические события и их выразителей - новых людей. Ценность творческого дарования состоит в постижении диалектики эпохи, в глубине проникновения в противоречия жизни. Именно таким образом постигает он истину. Искусству противопоказаны стандарты. Меняется жизнь, меняются нравы, люди - и искусство стремится решать проблемы бытия в духе своего времени и по-новому.
Однако быть свободным от опыта мастеров прошлого - не означает ли быть несведущим в специфике предмета и истории его. Опираться на авторитет отнюдь не значит смотреть назад, а не вперед, либо сковывать воображение и способность суждения. О художническом предвидении, прогнозировании будущего, столь необходимом в искусстве, убедительно писал Леонов, с опорой на Ф. М. Достоевского, 'пророческое смятение' коего позволило великому художнику угадать многое далеко за пределами своего времени.
Современники ждут от своих художников 'широких философских обобщений с переходом в эпический концентрат, а прежде всего - зоркого предвидения возможных рифов и водовертей, скрытых за высокой непогожей волной', - писал Леонов.
Но вернемся к опыту художественного предвидения Достоевского. Не напоминает ли монолог Великого инквизитора из 'Братьев Карамазовых' программные установки 'демократов' на духовное оскопление народа: 'Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда... Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться!.. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты (инквизитор обращается к Иисусу Христу. - Н. Ф.) вознес их и тем научил гордиться, докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения, позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи перед Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей - все судя по их послушанию, - и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести - все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла'.
Как бы ни истолковывать художественный и социально-философский пафос, вложенный Федором Михайловичем в уста антихриста Великого инквизитора, несомненно одно - здесь отразилась тревога писателя за судьбу русских, выраженная в гипотетической форме. Потрясения, которые принесла 'демократия', слишком высокая плата за терпение и законопослушание народа страна огромных природных богатств и самобытных духовных традиций к концу века оказалась у последней черты.
Глава третья
КРУТЫ СТУПЕНИ НА ПАРНАС
Растущее напряжение социальных противоречий привело к тому, что к концу восьмидесятых в литературе стремительно усиливается тревога и мучительные сомнения о цели и смысле жизни, которые сопровождают ужасающие катаклизмы переходной эпохи. Чувство неудовлетворенности, разочарования, а равно как сознание бессилия перед стихией зла и насилия породили в художественной среде апатию и уныние, а нередко желание замкнуться в себе, отгородиться от мира. С достаточной убедительностью эту тенденцию можно проследить на творчестве ряда известных писателей. Но это лишь подтверждает мысль о том, что литература конца века переживает глухое время, что из нее уходит чувство ответственности, идея бессмертия творящего духа, служение правде и красоте. Именно на художественной литературе особенно заметно общее падение национальной культуры.
'Смятение умов' с наибольшей силой проявилось в художественных кругах Москвы и Ленинграда. Появился даже термин 'главный интеллигент страны', который, по утверждению провинциальных мудрецов, призван служить украшением фасада далеко не безупречной в моральном и интеллектуальном плане столичной элиты. Идеологическая борьба приобретает все более ожесточенный характер, в то время как утрата писателями высоких идеалов способствует резкому ослаблению творческой энергии, падению мастерства, исчезновению образа человека со свободной волей, осознающего свое право на достойную жизнь. Вместе с тем многие так и не уяснили необратимость происходящих событий.
Видимо, нет необходимости называть имена - среди них немало одаренных, однако ж увлеченных скорописью и внешними приметами реальности - уже при жизни они наказаны забвением. Безвозвратно ушли в прошлое их полуправда, полумораль и полувера, наконец, их глубокомысленное пустословие и дешевый оптимизм.
В развитии искусства есть периоды, в которых много сходства, уподоблений и совпадений. Так много, что, кажется, история повторяется в чем-то весьма существенном, главном. Размышляя над состоянием нынешней литературы, вспоминается конец XIX и начало XX века, русская литература этих неспокойных лет, и характеристика ее, данная прекрасным писателем - в то время еще молодым, дерзким, но уже широко известным - Иваном Буниным. Многое - увы, слишком многое! - в этой характеристике созвучно и сегодняшнему дню русской художественной культуры.
В октябре 1913 года И. А. Бунин в речи на юбилее газеты 'Русские ведомости' дал исчерпывающую характеристику состояния литературы. Писатель нынешний, говорил Бунин, 'малокультурен, он не менее нервирован сменой событий и настроений и столь же мало подготовлен к нашей новой, ломающейся жизни, не говоря уже о том, что русская действительность сделала все возможное, чтобы искалечить нас, что она дала нам такие ужасающие контрасты, как шестидесятые годы, а вслед за ними - восьмидесятые - начало девяностых!' За последние двадцать лет 'уродливых, отрицательных явлений было в ней во сто крат более, чем положительных, что литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном, в упадке, в судорогах и метаниях из стороны в сторону'. Это в свою очередь, продолжал он, породило новый тип писателя. 'Исчезли драгоценные черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота - и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (...) утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведен до
