закиданных каменьями и комьями грязи, Божьей волей воспроизводит мистическую энергию, пророческую проповедь, не умолкающую ни на одно столетие среди русских бед и пожаров. Они, русские писатели и священники, крохотная горстка безоружных мыслителей, в страшную осень 91-го года,, когда армия ушла из Москвы и компартия рассыпалась, как комок паутины, они затворились в Доме писателей, соорудили хлипкие баррикады из торшеров и письменных столов, и три дня среди беснующихся победителей отстаивали святыни - священный русский огонь. Именно от этой сбереженной лампады медленно, от свечи к свече, от костра к костру, возрождалось пламя русского сопротивления. Они, интеллигенты, оставили свои перья и рукописи, свои подмостки и кафедры и наполнили духом и смыслом патриотическую оппозицию, соединив в ней 'красных' и 'белых', коммунистов и монархистов, предотвратили вторую гражданскую войну, претворив пережеванные остатки империи в русское сопротивление'. Вообще Проханову присущи не только излишества декоративной красивости, но порою отрыв от реальности и отзвуки мистических 'озарений', а высокий слог не всегда уместен.

Однако возникает соблазн задать вопрос: кто они, эта 'крохотная горстка безоружных мыслителей', от сбереженной лампады коих 'возгорелось пламя русского сопротивления' и прочее? Два года спустя он слегка приоткроет тайну: это он, Проханов и Бондаренко, Свиридов и Шафаревич, это Бондарев и Распутин. ('Завтра', № 32 (349)). Прекрасно.

Но дело, видите ли, гораздо сложнее и прозаичнее, и не интеллигенты, честно сказать, спасли и спасают 'священный русский огонь', как выражается автор статьи. Что бы там ни говорили, даже благородная тень 'наших' интеллигентов не может закрыть собой мирозданье. Меж тем, продолжает Александр Андреевич, некогда в 'гуманитарную элиту', то бишь 'элитарную интеллигенцию, входили и Бондарев, и Распутин, и Белов, и Проскурин, и Доронина (...) сейчас они в тени... по-прежнему остаются стоиками (!), аскетами (!)... Они все донашивают последние штаны. У них нет театров, издательств. Они, по существу, остаются (!) старообрядцами'9. Вот до какого блеска может быть доведен пафосный слог, когда за дело берется настоящий мастер словоговорения!

О прохановских стоиках, аскетах и, представьте себе, идеалистах и старообрядцах трудно сказать что-нибудь определенное по причине чрезвычайной деликатности и тонкости предмета. А вот насчет донашивания последних штанов представителями писательской элиты наш автор, кажется, малость загнул. Как стало известно из достоверных источников, на данном отрезке исторического момента вся элита в новых штанах. Хотя не будем строго судить, иной, бывает, и не такого тумана подпустит ради красоты слога.

Смотрите же, что на самом деле происходит с некоторыми пророками и, само собой, лидерами. Позднего Василия Белова характеризуют одновременно и переживания за горькую судьбу народа и вместе с тем благородное побуждение к размышлениям, толкающим его на актуализацию антикоммунистических воззрений а-ля Шафаревич, в основе которых лежит изобретенный этим академиком неотразимый, как ему кажется, принцип: 'Коммунизм разрушен в основном руками коммунистовж'10. Хитер 'светоч истины' '. Р. Шафаревнч! Нашел оправдание своему оголтелому антикоммунизму. Видите, с каким изяществом путает он коммрасстриг с настоящими коммунистами, взвалив на последних вину за развал великой державы, ими же и созданной. Однако ж лукавит служитель 'математической пустоты' (Л. Леонов), ибо он вкупе с давним другом Солженицыным и ему подобными внес свою лепту не только в борьбу с русскими приверженцами народного социализма, но и в развал СССР. 'Еще с начала 70-х годов я начал писать о социализме и коммунизме как о пути к смерти, - хвастливо признается он. - И всего труднее мне было оспаривать возражения тех, кто любил эту страну и страшился ее гибели... Сейчас, к счастью, уже не нужно об этом спорить. СССР распался, здесь сейчас соединять нечего...'

Вот почему сразу же после указа Ельцина о запрещении КПСС Шафаревич призвал новую власть создать в России антикоммунистический комитет для борьбы с 'последствиями 74-летнего господства коммунистической идеологии', поскольку эти последствия 'не могут быть ликвидированы никакими административными мерами'. Внешне деликатный и мягкий, он явно не договаривает, какие меры имеет в виду, но дает понять, что в идейной борьбе ему не чужды любые методы подавления инакомыслия. 'Целят в коммунизм стреляют в русских' - так определил 'патриотизм' Шафаревичей проф. Сергей Кара-Мурза ('Правда', 1999, 20 окт.). В умной статье 'Труден путь 'к большом народу', посвященной тому же Шафаревичу, Татьяна Глушкова замечает: '...он был, есть и, похоже, пребудет не кем иным, как типичным буржуазным демократом праворадикального толка, который (этот именно толк) позволяет ему принять, как в последние годы, национальную - русско-национальную окраску, допускает перейти на позиции 'русского национализма', а в перспективе возможно что и фашизма гитлеровской закваски'11.

Да, 'про наших патриотов есть немало анекдотов' (И. П. Мятлев). Сегодня, если судить по дружному хору похвал левых изданий, Шафаревич в доску 'наш' и 'ногою твердой' попирает патриотическую стезю. Но почему-то замалчивается, что он исповедует свои прежние, по сути антинародные мировоззренческие убеждения. А ведь отсюда его безудержное публичное поношение авангарда сопротивления: 'У нас нет оппозиции!'

Что же Василий Белов? ' он туда же. Вследствие внутреннего разлада в творчестве писателя заметно усиливается субъективизм, односторонность при освещении исторических фактов и событий. Особенно рельефно проявилось это в последнее время, в частности в романе 'Кануны'. Пасмурным и тяжелым - без настоящих просветов - предстает здесь крестьянское бытие. Описание коллективизации с какой-то вызывающей настойчивостью подчеркивает ее злое начало, воплощенное в жестокости и страданиях. Впечатление заштемпелеванности и прямолинейности повествования усугубляется ощущением кризиса художественного мировосприятия, расплывчатости эстетических идеалов автора.

Между тем литература не может замыкаться в кругу общественных курьезов и странностей, она обязана исходить из ясных представлений о жизни, давать четкое понятие об идеале, который исповедует писатель. Именно отсутствием этого объясняется резкое увеличение количества героев 'без руля и без ветрил', а еще хуже - авторов, стоящих на неясных, вибрирующих позициях. 'Нет в мире положения, - писал Салтыков-Щедрин, - ужаснее положения, задавшегося темою 'бичевать' и недоумевающего, что ему 'бичевать', задавшегося темою 'приветствовать' и недоумевающего, что ему приветствовать'. Двойственность в убеждениях обнаруживает в писателе совершенно неуместную в его ремесле шаткость воззрений на жизнь. Эти свойства в известной степени присущи и писателю Белову, который изложил свое политическое кредо в статье 'Бесстыдство'. 'Во-первых, - советовал он председателю ЦК КПРФ Г. А. Зюганову, - надо всенародно, искренне покаяться перед народом за раскулачивание и последующий колхозный грабеж мужика. Во-вторых, публично попросить у всей России прощения за многолетнее преследование православной религии. В-третьих, отказаться от марксистских догм и обязательно переименовать партию (в народную, социалистическую или какую иную) просто необходимо, потому что марксизм-коммунизм русскому народу, хотя бы крестьянству, давно набил оскомину'. Любопытно, что сие речение достопочтенного 'духовного лидера народа'- Василия Ивановича странным образом совпадает с требованиями 'демократов' и дает наглядное представление о его сомнительном историзме мышления и двойственности художественной правды. А откуда ему ведомо, что именно набило оскомину русскому народу, а что нет, равно как, кому и как надо каяться перед народом, публично просить у всей России прощения и т. д.? После всего этого теряешься в догадках, что имеет в виду секретарь ЦК КПРФ Юрий Белов, говоря об 'откровениях великих писателей России - Михаила Алексеева, Василия Белова, Юрия Бондарева, Валентина Распутина'12. Между тем некорректно путать текущую политику с художественной литературой. Искусство не требует, чтобы его произведения принимали за действительность - это старая вечно живая истина.

Если следовать логике тонкого ценителя идей наставничества Сергея Есина, у 'классика деревенской прозы' Белова непременно должны быть отменные школьные учителя крепкой мужской наружности, научившие его мыслить и резать правду-матку, невзирая на чины и звания. Да, учитель, мужчина или женщина, - вот в чем вопрос. 'Я пошел, - рассказывает Есин, - утром стричься (...). И вот неожиданно в парикмахерской мы заговорили о школе (...). ' вдруг меня впервые как обожгло, что ведь катастрофа произошла... из-за школьного педагога'. Подумать только, директор института, можно сказать, государственный человек и такое вызывающее вольнодумство! 'А теперь, - продолжает он, - вот понимаю, что большой грех, как это ни странно, лежит там, в школе. Мы не создали возможности в свое время, чтобы пришел в школу учитель-мужчина...' В свете этого открытия бледнеют даже оригинальнейшие его афоризмы, впрочем отчасти маловразумительные: 'Дело дошло до того, что в мире нет идей' (ужас какой- то), или 'Литература погубила литературу', а пуще того 'Идея - это большая редкость, нежели богатство...'13. Тут, право, бездна неслыханного глубокомыслия, и все-таки не так уж далек от истины