Судьба подарила им несколько абсолютно безоблачных месяцев. Это навсегда останется тайной, как их дотошные родители именно в этом случае долгое время были слепы и глухи и остались не в курсе. Дело в том, что Людмила Сергеевна ждала ребенка («Спохватилась после сорока! Но надо! Надо!»), а Вера возилась с Костей, у которого обострились все хворобы, и его попеременно перекладывали из больницы в больницу. («Знала, есть какая-то Юля. Фамилия мне ничего не сказала, а Ромасик никогда поздно не задерживался. Ведь на это смотришь в первую очередь».)

Они назначали свидания в детском отделе универсама, у бассейна, где вместе с зелеными шарами мячей плавали зеленые крокодилы, киты, черепахи. Они садились на кафельные берега бассейна и пропадали. Люди становились природой, и совершенно не имело значения их человеческое количество. А может, чем больше – было даже лучше. Роман и Юлька только меняли место на своем «берегу» в зависимости от того, что в универсаме выбрасывали и как выстраивалась очередь. Они сидели с авоськами для хлеба, молока, как с неводами; люди же шуршали, бушевали, как деревья, как море, как ветер. А вот крокодилы были живые и настоящие, и звали их Сеня и Веня.

– …А когда ты на меня обратил внимание?

– Когда мы молились фонарному столбу. Все на коленях в шутку, а ты по-настоящему…

– Вот дурачок… Я тоже в шутку.

– Я понимаю. Но вид у тебя был как по-настоящему… И пятки у тебя, такие маленькие-маленькие, торчали вверх.

– Пятки? – Юлька смущенно закрывает глаза ладонью. – Как тебе не стыдно… Они, наверное, были грязные… Мы же по пыли шастали.

– Были, – отвечает Роман. – Мне даже хотелось послюнявить палец и потереть их.

– Ну а потом?

– А потом ты с умным видом болтала глупости о своих кровях. Как я понимаю, намекала мне на скрытую в тебе гениальность. Я тогда представил, как это все в тебе происходит. Бежит в тебе алая-алая – это русская кровь, а в ней фонтанчиками бьют синяя немецкая, светло-зеленая польская, оранжевая монгольская…

– Господи! Да нет во мне монгольской! Ты это сам выдумал…

– Не перебивай старших… От этого многоцветья ты изнутри вся светишься. Ты знаешь, что ты светишься?

– Как это?

– Как салют. Правда, крокодилы?

Юлька крутит им головы: мол, неправда.

– Когда мы поженимся, мы заберем их, – говорит Роман.

– А когда это будет? – спрашивает Юлька.

– Очень скоро. Девятый, считай, мы уже кончили. Так? Значит, десятый. Это ерунда. Сразу после экзаменов.

– Но ведь нам не будет еще восемнадцати.

– Тогда мы уедем в Узбекистан, там можно раньше…

– А что мы будем делать с Сеней и Веней?

– Они будут жить в ванной, ждать наших детей…

– Ой!

– Чего ты?

– У мамы стали выпадать зубы. Она говорит, что я у нее забрала два зуба, а вот этот неизвестный товарищ уже четыре. Она страшно переживает. Зубов нет, пятна… Старая стала… Мне ее жалко…

– Тебе ничего не повредит…

– В каком смысле?

– Я представил тебя без зубов и с пятнами: очень хорошенькая старушка.

Вера выступала на родительском собрании в начале третьей четверти и рассказывала, как в их НИИ сын одного сотрудника – такой приличный мальчик – попал в дурную компанию и совсем отбился от рук. Она была очень этим взволнована и призывала мам и пап к бдительности.

– Был хороший, интеллигентный ребенок, – говорила она, – играл на скрипке, родители – культурнейшие люди… Отец – три языка… Дома никаких выпивок… Туризм… До седьмого класса мальчик без троек… И появляется один… Паршивая овца. И все насмарку… Мальчик перестал стричься… Потом эти битлы. Потом приводы…

Татьяна Николаевна слушала эту извечную наивную цепь рассуждений, искала слова, которыми должна будет и успокоить, и объяснить, какое и где утрачивается звено между пай-мальчиком со скрипкой и «паршивой овцой», и вдруг увидела, как замолчала Вера. Именно увидела, потому что еще звучали какие-то слова, еще шевелились Верины губы, а внутри она замолкла, застыла, закаменела… Это бочком, извиняясь за опоздание, входила в класс Людмила Сергеевна. Пополневшая, похорошевшая после недавних родов, она усаживалась на краешек парты, чтоб не измять роскошную трикотажную тройку – юбку, жилет и блузку, – тихо, деликатно щелкнула сумкой, достала платок, и в класс, всегда пахнущий только классом, впорхнул запах духов, непростых и чужеземных. «Что с ней? – подумала Таня о Вере. – А с ней?» – это уже о Людмиле Сергеевне, чьи тонко выщипанные брови удивленно поползли вверх при виде Веры.

После собрания Людмила Сергеевна сопровождала Таню до учительской.

– Извините, что я опоздала, – говорила она. – Я теперь себе не принадлежу, принадлежу расписанию кормлений. А что, Роман Лавочкин учится в вашем классе?

– Да, – ответила Таня. – А что?

– Странно, – задумчиво сказала Людмила Сергеевна, – странно… Когда-то я знала его отца… И что, хороший мальчик?

– А вам Юля никогда не говорила? – удивилась Таня. – Они ведь дружат…

– Дружат? – На лице Людмилы Сергеевны застыло такое глупое выражение, что оно, несмотря на ухоженность европейскими средствами, стало просто намалеванно-бабьим.

– Они наши Ромео и Джульетта, – ляпнула Таня.

«И если в своей жизни я когда-нибудь говорила пошлости и глупости, и если я совершала когда-то безнравственные поступки, и если я бывала бестактной, так все это чепуха по сравнению с этой моей пошлой, безнравственной и бестактной фразой, – так скажет потом Таня. – Я ляпнула – как будто сыграла свадебный марш на похоронах, я проболталась, как последняя сплетница со скамейки у подъезда, которая всегда в курсе, кто с кем, кто когда, кто зачем». Но тогда, сразу, она услышала только кислый такой голос Людмилы Сергеевны.

– Это некстати, – тихо сказала она. – На носу десятый… Лавочкиных нам еще не хватало.

– Роман – славный мальчик, – успокаивала ее Таня. – Совершенно порядочный, совершенно чистый…

– О господи! – возмутилась Людмила Сергеевна. – Конечно, чистый! Конечно, порядочный! Кто об этом? – И недобро добавила: – Я знаю эту семью: добропорядочность у них фамильная.

Тогда еще Таня не знала предыстории и такую недобрость отнесла за счет характера этой выхоленной дамы.

Лавочкины ужинали рано, потому что рано ложился спать Костя. Вера нервно бросала на стол свертки из холодильника, никак не соображая, что ей конкретно сейчас нужно. Когда напрочь все выбросила, поняла – делает не то: гречневая каша у нее сварена и стоит на балконе, а ей надо было зайти после собрания за молоком, но об этом она как раз и забыла. Костя лежал в комнате, читал детектив. Бегая с балкона в кухню, вскрывая тушенку (пусть каша будет с мясом, а не с молоком), Вера растерянно думала о том, что она до сих пор безумно ревнует Костю к этой женщине. Вот время прошло, а как сейчас видит она его прыжок через газон: «Лю-у-ся!»

Когда они женились, он ей честно сказал: «Эта любовь была для меня всем». Но Вера думала: у каждого что-то было. И у нее тоже был парень в институте, собирались жениться, а как-то вернулись с каникул, посмотрели друг на друга – и привет. Стало ясно, что можно было вообще никогда не встречаться. Раньше Вера свято верила, что все любови, которые не кончаются физической близостью, – дым, химера. То есть, конечно, есть близость без любви, но это разврат, блуд, неприличие. Но если будто бы любишь, но спокойно