писаной торбой. Она стоит того…
– А он? Он говорит что-нибудь?
– Только с собакой! С ней у него полное взаимопонимание. Она… очень хорошенькая?
– Ты в сто раз лучше, доченька!
– Иногда такая во мне злость поднимается… Ну, думаю, все! Пусть уходит… Смотрю – Ленка… Я столько этих брошенных девчонок насмотрелась, столько этих страдальческих лиц видела… Не проходит для них это даром… Никому… Надо стерпеть, думаю, надо. Но скажи мне, мама, надо или не надо? Скажи!
– Стерпи, доченька! – тихо говорит бабушка.
– Господи! А тут еще заранее на день рождения назвала… А может, это во мне и не любовь вовсе? Самолюбие проклятущее? Гордость? – сказала мать серьезно, раздумчиво и решительно встала.
– Все одно – любовь, – тихо сказала бабушка. – Все оно вместе, детка…
Квартира Лениных родителей. День рождения матери. Мать очень хороша в этот вечер, просто красавица.
– Любушка! Красавица ты наша! – говорит тот самый Коля, заседатель, которого мы видели в суде. Он исполняет роль тамады. – Ты сейчас в возрасте акме. Объясню для темных. По-гречески это означает время расцвета. Ты у нас народный судия в расцвете… И не зря народ весь, как один, шел и бросал за тебя в щель свои бюллетени.
– Судью на мыло! – кричит подвыпивший гость.
– Народ изъявляет, – продолжает тамада. – Хотим Любу! Пусть нас судит Люба! Люба! Народ за тебя!
– Это и есть акме! – смеется бабушка.
Она чувствует себя не очень хорошо, но старается, чтобы это было незаметно.
– Почему меня перебивают в этом доме? – обижается тамада. – Что такое акме по-вашему? По- старинному?
– Говори, говори, – смеется бабушка. – Ты ведь, пока свое не скажешь, не остановишься.
– Спасибо! Вы меня поняли. Значит, первое. Люба служит народу.
– Судью на французское мыло, – кричит гость.
– Спасибо, родной! – смеется мать. – Ты меня повысил в цене.
– Второе слагаемое акме – семья, – упорно продолжает тамада. – Любимый муж… Встань, Сережа, пусть на тебя люди посмотрят…
– Избиратели, – уточняет пьяный.
Сережа неловко приподнимается.
– Сережа – замечательный человек. Он инженер. На своем ящике он обеспечивает нам безопасность… Возможность так сидеть, рожать детей…
– Сидя не рожают, – сказал пьяный.
– Они оба защитники наши. Любушка и Сережа, – гнет свою линию тамада. – Любушка – от зла внутреннего, а Сережа – внешнего. И есть дочь! Елена! Представитель нового поколения, – вопит тамада. – Молодого, незнакомого… Прекрасный, гармоничный треугольник.
Все повернулись к Лене.
– Как она выросла!
– Дите! Скажи слово!
Ее подтолкнули, заставили встать, вложили ей в руки бокал шампанского. Бабушка отобрала бокал, потом раздумала, отлила немного себе, а остальное вернула Лене.
– Ишь, разошлись! – сказала бабушка.
– Ну, Ленка, за что пьем?
– За здоровье мамы! – тихо и смущенно сказала Лена и добавила: – И папы…
– Простенько, но со вкусом…
Все потянулись к ней с бокалами, рюмками.
– Выпьем за них! – совершенно трезвым голосом сказал пьяный гость. – Они лучше нас. Они обязаны быть лучше нас. За тебя, девчонка! Я забирал тебя из роддома. Ты вопила всю дорогу, как резаная. Видимо, мы тебе не очень нравились…
Мать встала со своего места, подошла к дочери, обняла ее.
– Она у меня на самом деле хорошая! – сказала она.
– А ты сегодня очень красивая, – сказала Лена. – Тебе идет это все. – Она показала на яркое платье до полу, и волосы, рассыпанные по плечам, и обнаженные красивые руки, и смелую косметику. – Почему ты это не делаешь каждый день? Правда, папа, ей надо это делать каждый день?
Но отца на месте не было.
– Как же я могу быть такой на работе? – ответила мать. – Суд – место строгое, невеселое…
– Как крематорий, – снова начал придуряться гость.
– Подрыгаемся! – закричал кто-то.
– Надо утрамбоваться.
Лена находит отца по шнуру телефона, который тянется в ванную. Поставив телефон на колено, отец набирает один и тот же номер, один и тот же номер. Лена видит это.
– Дозвонился? – спрашивает она, выходя в коридор.
– Нет… То есть… Да… – в смущении пробормотал отец и вышел из ванной.
Лена смотрит, как танцует отец в кругу. Танцует сам с собой, благо теперь так можно. И улыбка у него отрешенная, но, с другой стороны, и насмешливая, будто он танцует и смотрит на себя со стороны: как это я ловко выделываю коленце, когда мне удавиться хочется.
В круг вошла мать, подняла вверх руки и закружилась. Все стали ей аплодировать, дали ей место, так они и танцевали вдвоем, потому что отец, находясь в своем расчетверении, не заметил, что им предоставили солировать.
– Горько! – закричал тамада.
Мать положила отцу руки на плечи и приблизила к нему лицо. «Меня надо поцеловать», – говорили ее глаза. Отец смущенно улыбнулся и прикоснулся к щеке жены целомудренно и чисто. «Идиот», – прокричали ее глаза. И мать сама, властно и по-хозяйски, поцеловала мужа в губы.
Лена сдернула с вешалки плащ, свистнула Капралу и выскочила из дома.
Она звонит в дверь учительницы.
– Кто там? Кто? – спрашивают ее.
Лена не отвечает, а давит и давит на пуговичку звонка.
– Кто? Кто? – голос у учительницы испуган.
Лена стучит ногой в дверь.
Мы видим, как, запахиваясь в халатик, учительница открывает дверь.
– Господи! – говорит учительница. – Господи! Ну что тебе от меня надо?
Лена беспомощно, словно пьяная, вошла в квартиру и опустилась на ящик для обуви, что стоял у двери. Возле ящика стояли мужские клетчатые тапочки, которые покупал отец при Мите. Именно их, и только их, видела сейчас Лена.
Учительница присела возле Лены, подняла на нее измученные глаза.
– Я не виновата перед тобой ни в чем, – сказала она. – Это правда. – И тихо добавила: – Уже правда. Я уезжаю…
– Если вы из-за меня, – говорит учительнице Лена, – то мне это не надо.
Учительница смотрит на нее с горечью.
– Почему вы ему по телефону не ответили? – спросила Лена.
– Вероятно, не услышала звонка, – как бы оправдываясь, говорит учительница.
– Это неправда! – крикнула Лена.
Лена мгновенно поднялась на ноги, распахнула дверь и, дернув за поводок Капрала, побежала вниз.
…Домой первым ворвался Капрал. Гостей уже не было, а отец с матерью в четыре руки мыли посуду.
– Явилась, – сказала мать. – Не можешь без эксцессов…
