образ, которого он подсознательно ждал. Ему были очень знакомы эти полные сомнений шаги то в одну, то в другую сторону и эти сгорбленные плечи, выражающие и отчаяние и упорство. «Сейчас он посмотрит», — подумал он, а мальчик остановился возле освещенного круга и поднял лицо к окнам гостиной. Это было лицо Станко, но приятное и беззащитное, совершенно Михалу неизвестное. Все это продолжалось одну минуту. Потом Станко опустил голову и ушел в темноту.

Михал задернул гардину. Взволнованный, отошел он от окна и сел на пол возле кровати, прикоснулся щекой к мягкому покрывалу. В темноте он улыбался с нежностью, которая относилась и к Ксении, и к Станко, и к нему самому, и ко всему наполненному тоской миру. Он почти забыл, где находится, и пришел в себя только тогда, когда послышались шаги по ковру кабинета. Кто-то вошел туда и остановился, словно в ожидании. Сердце Михала учащенно забилось. После долгой паузы голос Ксении тихо позвал его по имени:

— Михал? — И опять через несколько секунд: — Михал, ты здесь?

Он не ответил. Она ушла, и вскоре из гостиной поплыла мелодия «Танголиты».

Михал ждал эту весну, как никакую другую в своей жизни. Она должна была принести ему необыкновенные дары. Она должна была быть полна смысла. Не только предчувствий, не только неясных мечтаний и грусти. Ее бодрость, терпкая и мягкая, должна была украсить вполне определенные чувства, а также, как ему казалось, вызвать их полный расцвет.

Он напряженно ждал, нетерпеливо и зорко наблюдая за каждым признаком приближения этой благословенной поры. Иногда он заходил в парк. Санная колея превратилась в грязный ручей. Черный от сажи снег покрывал газоны и клумбы ноздреватой жидкой кашицей. Посыпанные дробленым кирпичом аллеи были затоплены водой и напоминали размякших мертвых змей. Кусты ощетинились отталкивающей путаницей колючих веток, а деревья с сухими узловатыми ветвями напоминали обуглившиеся кораллы.

Зима утратила силу. Это была ее смерть. Разложение. Но ничего нового еще не начиналось. Из-под истлевшего покрова торчали только клочья прошлогодней травы и пласты сгнивших листьев. Воздух был пресным, безвкусным. Михал забредал в конец парка, до зарослей на пригорке. Здесь кончался город. Из огромной, раскинувшейся до дальних лесов чащи кое-где торчали копры шахт, окруженные беспорядочно разбросанными красными и серыми постройками. Было видно, как на вершинах копров медленно вращаются спицы колес. Горизонт здесь был широкий, залитый ветреным, меняющим краски небом. Оттуда должны были прийти первые запахи и звуки весны. А сейчас только быстрое шипение автомобильных покрышек по мокрому асфальту таило в себе что-то от радости новой жизни. В городе свирепствовали ангина и грипп. Все разладилось, в последнюю минуту отменялись встречи и вечера. Жили ожиданием. Но опять появлялась сырая мгла, а ведь совсем уж казалось, что вот наконец-то началось, потому что накануне вода бойко бурлила по канавам, а небо под вечер затянула прозрачная улыбающаяся зелень. По временам налетал теплый ветерок. Из школы возвращались в расстегнутых пальто, шарфы перекочевывали в карманы. А потом кашель и холодный озноб.

Ксения разболелась. Не выходила из дому. На этот раз она дала знать ему через Монику.

— Ах, и еще, Михал, знаешь, Данка должна была принести ее альбом, чтобы ты написал что-нибудь, но забыла его дома.

Еще одно ожидание. Эта растяпа Данка куда-то засунула альбом. Каждый день обманывала. «Ну, завтра обязательно». И опять забывала.

Михала распирали слова и ритмы. В своем воображении он видел ровную колонку стихотворения, выписанного черной тушью посреди белого блестящего листа. Две или три короткие строфы. Но это должен был быть экстракт целого моря мыслей и чувств. Это море раскачивало его во все стороны, каждый раз к новым горизонтам. Тема с неясными границами. Неизвестно, с какой стороны начинать. Единственно важными и постоянными являются вещи самые мимолетные. Он думал об улыбке Ксении, но иначе, чем раньше, — не как о деле исключительно личном, а как о явлении, как о какой-то таинственной силе, правящей миром.

Из книжного шкафа отца он вытащил толстые тома «Propylaen Kunstgeschichte» [8] и сосредоточенно перелистывал их на своем чердаке. Он искал подтверждения, твердо уверенный, что найдет его, потому что ни за что не отступил бы от своего замысла. Бумажными полосками он заложил некоторые иллюстрации и постоянно к ним возвращался. Каменная апсара из Кхаджурахо [9], кокетливо изогнутая в тонкой талии, вырастающая, словно стебелек, из округлых бедер, с игриво наклоненной головой, с улыбкой, обозначенной только легким дрожанием губ, как бы невольной, которую невозможно скрыть от избытка очарования, наполнявшего девичью фигуру. Отбитый кончик носа и отсутствие правой руки, от которой сохранилась лишь ладонь, прижатая к груди, не то молитвенно, не то игриво, нисколько не умаляли ее очарования. Она была настоящая — нежная и легкомысленная, все так же достойная любви, как и века назад.

И вторая, из Тра-Кье [10], обнаженная, пляшущая в высокой митре, вся в коралловых ожерельях, украшающих шею и плечи, талию и руки. Колеблемая танцем, охватившим ее тело, как беспокойное пламя, с плавно развевающимися гибкими руками, она в печальном экстазе смотрела куда-то в пространство (а скорее всего, в свое наполненное ритмом чрево), при этом на ее по-детски пухлых губах проступала, словно всплывающая из сна, улыбка самозабвения.

И еще темные лица женщин с фресок Аджанты [11], освещенные блеском продолговатых глаз, склоненные в таинственной задумчивости над розовыми цветами лотоса, улыбающиеся так нежно, как будто они робели перед бесценной хрупкостью собственного обаяния.

Все это было волнующим доказательством неистребимости и вечно длящегося очарования жизни, беспрерывного триумфа самых тонких переживаний. Все это вело прямо к Ксении. Он хотел ей сказать об этом.

Если б только найти слова легкие, а вместе с тем выразительные и меткие, как линии и формы этих рисунков! Михал мучился. Ему казалось, что он стоит перед чудесной, подожженной блеском снегов и утренней зари горою, из которой должен вырезать маленький брелочек.

В школе, на улице, в кровати перед сном он часами перебирал фрагменты четверостиший без начала и конца, упивался звучанием слов. Ему казалось, что он находит в образах нужный ему смысл, но через некоторое время фразы переставали жить, становились мертвенно-тяжелыми и наконец начинали докучать и вызывать отвращение, как жилистые, слишком долго пережевываемые куски.

Да. Все пройдет, рассыплется с ним вместе, а непонятное благословение, заключенное в легком изгибе губ и прищуре глаз, по-прежнему останется радостью мира.

Ах, нет, нет! Внезапно его охватывал жгучий стыд. Это совсем как эти певцы, выступающие по радио, навязшие в зубах со своей любовью, соловьями и луной. Что бы я дал за то, чтобы быть настоящим поэтом! Он пробовал иначе, его охватывали сомнения, и он опять рассматривал каменных танцовщиц из «Propylaen Kunstgeschichte».

Но однажды, вернувшись из школы, он нашел на своем столе продолговатый серый альбом в переплете, великолепно имитирующем кожу. Даже если бы он не знал, что это такое, то сразу бы догадался по аромату. Видимо, Моника вернулась раньше и подбросила альбом. Он не открыл его. Лишь слегка погладил пальцами край обложки. И не только потому, что не был готов. К этому примешивался какой-то