превращаясь в Джо, потом в Рыбу, потом в Пинкуса, потом в Поцеля и, наконец, в Легго, каждый следующий более подавлен, более поверхностен, больший садист, чем нижестоящий. Бэрри ошибалась: подавление не было злом, оно было прекрасно. Для жизни в терапии оно было необходимо. Мог ли кто-то из нас, пройдя через этот год, остаться неизменным, этой редкостью, врачом и человеком? Кто бы мог таким стать? Толстяк смог. Может Потс?

— …и давайте помолчим минуту в память о докторе Уэйне Потсе.

Секунд через двадцать Рант вновь взорвался и заорал:

— ЧЕРТ ВАС ДЕРИ, ВЫ УБИЛИ ЕГО!

— Что?!

— ВЫ УБИЛИ ПОТСА! Вы доводили его Желтым Человеком и не помогли ему, когда он молил о помощи. Он боялся, что, если он обратится к доктору Фрэнку, его карьера будет уничтожена. Вы — сволочи, вы сжираете хороших парней, таких, как Потс, слишком нежных, чтобы сдюжить. От вас мне хочется блевать. БЛЕВАТЬ!

— Ты не можешь так говорить обо мне, — искренне сказал Легго, выглядевший сломленным. — Я бы сделал все, чтобы спасти Потса, чтобы спасти моего мальчика.

— Вы не можете нас спасти, — сказал я, — не можете остановить процесс. Поэтому мы и собрались в психиатрию, мы пытаемся спастись сами.

— От чего?

— От того, чтобы стать придурками, которые стараются подражать такому, как вы! — закричал Рант.

— Что?! — переспросил дрожащий Легго. — Что такое ты говоришь?

Мне казалось, что он пытается понять, и я знал, что он не сможет, хотя он и плакал про себя, так как мы задели какую-то струну в нем, которая напоминала ему о всех его провалах, как отца и сына, и, поэтому, как можно мягче, я сказал:

— Основной проблемой этого года были даже не гомеры, а то, что не было никого, на кого мы бы хотели быть похожи.

— Никого?! Никого во всем Божьем Доме?

— Для меня, — сказал я, — лишь Толстяк.

— Он? Но он такой же псих, как и Даблер! Ты же не всерьез, а?

— То, что мы хотим сказать, шеф, — с нажимом сказал Чак, — как мы можем заботиться о пациентах, если никто не заботится о нас.

В первый раз показалось, что Легго прислушался. Он застыл. Он почесал голову. Он начал жестикулировать, как булто собирается что-то сказать, но не сказал ничего. Он сел, согнув колени. Он казался сломленным, как ребенок, который вот-вот заплачет, и мы видели, как его нос задергался, и он полез в карман за носовым платком. Грустные, отрезвленные, но все еще злые, мы поплелись к выходу. Двери закрылись за последним из нас, оставив нашего шефа в одиночестве. Пьяный и заплетающийся Никсон разваливался на части в общественных местах. Люди отворачивались. Никто не хотел знать, что он чувствует.

Бэрри, Чак и я находились в поместье Нэйта Зока. Мы сидели в фальшивом Елизаветинском саду, купаясь в лучах заходящего солнца и глядя на дворец ценою в миллионы долларов, представляющий из себя мешанину из тысячелетий архитектурных излишеств. Нэйт закончил пересказ истории о «Баше, крутом парне, которому лучше не перечить». Мы с Бэрри отправились играть в теннис, оставив Чака напиваться с Нэйтом и Трикси и с их ожиревшим потомством, налегавшим на закуски и низкокалорийный сельдерейный тоник. Теннисный корт был закрыт от ветра дикорастущими березами и тополями, а розы росли вдоль окружавшего его забора. Цвета и запах заставляли думать, что играешь в теннис внутри розы. Мы вспотели. Мы остановились, и Нэйт предложил нам охладиться в бассейне. Мы не принесли купальных принадлежностей.

— Все в порядке, — сказал Нэйт, — никто не будет смотреть.

— И никто не станет следить за временем, — сказала Трикси, — мы знаем все о сексуальной жизни молодых докторов.

Мы прошли по газону в сторону дома, и я понял, что в отличие от богачей, я не привык к такой изолированности, к отсутствию соседей, к тому, что теннисный корт и бассейн были рядом. Мы прошли мимо гаража, в котором дворецкий протирал «Вольво Бэрри», пытаясь добиться такого же блеска, как и у белого «Эльдорадо Нэйта». В крытом бассейне, где звук шагов отражался от кафеля стен, мы разделись, обнялись и нырнули в воду идеальной температуры. Всплеск, всплеск, не лучший всплеск, но зато много всплесков.

В сумерках, после ужина, продолжая выпивать, мы болтали о письме Зока. Нэйт отослал письмо обо мне Легго и получил теплый ответ. Будучи не тем, кто удовлетворится не самым лучшим, Нэйт позвонил Легго и Рыбе, чтобы «выяснить, что эти ребята о тебе думают и совпадает ли это с тем, что думаю я, так как я отлично вижу талант, а иначе я бы не добился того, что у меня сейчас есть.» После разговора с Легго, Рыбой и еще парочкой Слерперов, Нэйт все прояснил. Не только прояснил, но еще и дополнительно добился, чтобы одна из комнат в крыле Зока постоянно носила мое имя, «палата Баша». Но и это не все, так как в дополнение к СЛИ и Ворону появится еще одна награда, награда Баша с призовой поездкой на двоих в Палм Спрингс, которая достанется терну, лучше всех проявившему качества Баша, принципиальным из которых будет навык «оставить пациента в покое.» Услышав про «Палату Баша» и «Премию Баша» Легго и Рыба были слишком переполнены эмоциями, чтобы хоть что-то возразить. Мой благодетель Зок потрясал. Мое имя увековечится в Божьем Доме.

Мы зажгли сигары. Ночь была настолько спокойна, что огонек спички поднимался прямо вверх. Чак и Нэйт обменивались байками из жизни. Чак рассказал об открытках, последней из которых была: «ХОЧЕШЬ СТАТЬ АДМИНИСТРАТОРОМ В ИНСТИТУТЕ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ? ЕСЛИ ДА, ЗАПОЛНИ АНКЕТУ И ВЕРНИ ОТПРАВИТЕЛЮ.» Нэйту история очень понравилась. Нэйт в свою очередь рассказал, как Великая Депрессия обратила пятьсот долларов в фабрику производящюю «не лучшие, но зато много болтов и гаек», закончив со слезами в глазах. Чаку история очень понравилась. Долгий июньский вечер был полон серенадами сверчков и сумрак окутал нас, как кошачье мурлыканье. Бэрри положила голову мне на плечо. Нэйт и Трикси полюбили ее. Они предложили ей стать терапевтом по контролю лишнего веса для их детей. Нам с Бэрри Нэйт предложил то, что ему когда-то сказал отец Трикси: «Если доишь корову, то должен ее купить», намекая, что нам надо пожениться. Чак встрял, предупреждая меня: «Как говорят дома, если их посадишь, то обязан следить за их ростом.» Обняв нас троих, со слезами на глазах, Нэйт пожелал нам спокойной ночи, сожалея, что мы отказались от его предложения начать частную практику. В мире со всей вселенной, полный любви, я смотрел, как мрак окутывает красную черепичную крышу Дома Зока, напоминая мне о черепичных крышах Франции.

Любой в Божьем Доме, увидевший горбы, испытывал отвращение. Эти воздушные, плотные, немыслимые горбы породили даже больше разговоров, чем Зок. Учитывая частоту дыхательных движений в районе шести в минуту,[218] теория запасного кислорода пользовалась наибольшей популярностью, а некоторые даже говорили, что слегка зеленоватая гомересса превратилась в растение. И вот в последнию неделю тернатуры, СП Леон с ожидавшей его специализацией и я сидели на верхней полке с историей болезни Оливии О., прикидывая, как бы выбить из колеи нашего шефа и рассуждая, проявятся ли в нем хоть какие-то человеческие эмоции при виде жутких горбов.

После достопамятного обеда Легго провел несколько встреч и сделал несколько щедрых предложений и, судя по всему, все, не считая двух-трех интернов, собирались остаться. Мы с Рантом точно уходили, Чак пока не определился. Остальные оставались. В скором времени они отправятся в американские академические центры и на специализации, настоящие умники-терапевты, обученные ЛМИ и Божьим Домом. И хотя некоторые покончат с собой, или подсядут на наркоту, или сойдут с ума, в основном они