— Здорово, Рой, как у тебя дела? Отличная пациентка, а?

— У меня все неплохо. Как там дела у Ины?

— Все путем. Она думала, что я Джексон, черный терн, закончивший в том году. Но не только, она видела Лероя в амбулатории и думает, что я еще и он.

— Лерой — это еще один чернокожий терн? — спросил Квик.

— Без дураков. Мы все ее лечили, и она нас всех перепутала. Но это нормально, старик. Я еще не встречал гомера, способного отличить одного черного от другого. Такие дела. И будь СТЕНОЙ.

— Пока не начался аншлаг, — начал Гилхейни, — позволь мне рассказать еще одну историю о Взрывоопасном Интерне Даблере. Завязав крепкие узы дружбы с нами, в благодарность за перенос энциклопедического объема информации из его головы в наши, Квик и я предложили Даблеру короткий курс обучения порнографической части нашей работы. Он обрадовался грядущему сексуальному приключению, и однажды ночью мы забрали его с собой и предоставили ему возможность проделать любую из арсенала грязных штучек с «женщиной ночи». Надеюсь, ты понимаешь, о чем я?

— Великий Гилхейни был за рулем, а я был рядом на переднем сиденье, — продолжил Квик, — а Даблер сидел сзади, там, где обычно находятся арестанты. Мы остановились и подобрали нашу знакомую, Лулу, которая была полна любви к дешевому сексу и доступным удовольствиям.

— Мы проинструктировали Даблера, что он может делать с Лулу все, что взбредет ему в голову и пообещали не использовать зеркальце заднего вида. Мы выключили рацию и начали бесцельно ездить по улицам, жмурясь, ослепленные встречными фарами.

— Даблер и Лулу разгорячились, — подхватил Квик, — его рука схватила грудь, ответившую на манер вымпела. После некоторого колебания, Нью-Джерсийский Сапер набрался храбрости и скользнул горячей ладонью под юбку. Вверх, вверх по бедру двигалась его рука, а мы подсматривали в зеркальце заднего вида.

— Внезапно он наткнулся на что-то твердое, — опять вступил Гилхейни, — твердое и длинное, формой напоминавшее эрегированный половой орган особи с хромосомным набором ХY.

— Раздался взрыв проклятий. Мы остановили машину, Даблер выскочил в одну сторону, Лулу в другую. Прошли дни, прежде чем мы смогли обуздать естественную человеческую реакцию — смех.

— Даблер простил нас. Но нескоро.

— И то, только после того, как мы намекнули, что мы его чему-то научили, ведь, в некоторым смысле, мы тоже можем считаться ходячими энциклопедиями.

— Ведь что такое обучение, как не обмен идеями? — весело вопросил рыжий. — А теперь нам надо идти. За твое чуткое ухо и в благодарность за перспективу получения от тебя знаний, мы, на время твоей восьмичасовой смены, обещаем отвозить всех алкоголиков, огнестрелы, травмы, ДТП, злобных проституток подальше от Божьего Дома, на другой конец города в Лучшую Больницу Человечества, ЛБЧ. Твоя ночь пройдет легко. Спокойной ночи.

— Почему вы проводите время у нас, а не в ЛБЧ? И почему вы настолько добры ко мне?

— Лучшая Больница Человечества — не самое дружелюбное местечко. Оно заполнено людьми высоких достижений, без важного для человека качества, чувства юмора. Например, они бы принудительно госпитализировали Безумного Эйба в психиатрическую лечебницу. Как еврей, ты должен знать, что ЛБЧ заполнен серьезными, чересчур хорошо образованными гоями. Будучи полицейскими и католиками, мы знаем, что ЛБЧ также заполнена серьезными и чересчур хорошо образованными протестантами. Случайный терн-еврей в таком заведении — надругательство над корнями. Например, мы в курсе, что и Даблер и ты не были зачислены туда интернами, несмотря на ваши более чем убедительные резюме, именно по причине вашего отношения.

— Откуда вы все это про меня знаете? — крикнул я вслед исчезающим за автоматическими дверями спинам, размышляя о том, что только компьютер, выбравший мою интернатуру, знал, что я поставил ЛБЧ впереди Божьего Дома, но был ими отвергнут. Компьютер, который славился своей секретностью.[143] — Как получилось, что вы во всем настолько уверены?

Прошелестев через закрывающиеся двери и повиснув на воображаемом крючке, словно шелковый плащ фокусника, прилетел ответ:

— Были бы мы полицейскими, если бы не знали всего?

Санты были повсюду, украшая реальный мир безработицы и уличной преступности фантазией и воспоминаниями. Санта был при Армии Спасения, с военной выправкой, размахивающий колокольчиком; был и богато одетый Санта в рубенсовском стиле в кадилаке с шофером; даже шизофренического вида, но все-таки Санта, разъезжающий на ледяном слоне в парке. И, конечно же, Санта был в Божьем Доме, распространяющий радость среди боли и горя.

Лучшим Сантой был Толстяк. Для толпы пациентов, осаждавших его в амбулатории, он был Толстым Мессией. Пациенты обожали его, несмотря на откровенность, сарказм и громкий хохот. Как-то, незадолго до Рождества, я направлялся вместе с ним в амбулаторию.

— Конечно, они меня любят, — говорил Толстяк, — как и все. Меня всегда любят, не считая тех, кто просто завидует. Знаешь, как ребенок в центре всех игр, ребенок, в гостях у которого собираются все остальные дети. Толстяк из Флэтбуша.[144] А теперь — это пациенты. Но все то же самое, они меня любят. Это прекрасно!

— При всем твоем цинизме и сарказме?

— Ну и что?

— Но за что они тебя любят?

— Потому что я говорю им правду, заставляю смеяться, в том числе и над собой. Вместо мрачно напыщенного самомнения Легго или сюсюканья Поцеля, которые заставляют их видеть себя на грани смерти, я заставляю их чувствовать себя частью живых, частью этой дикой и безумной суеты, но никак не оставленными один на один со своими болезнями, которые в большинстве случаев, особенно в амбулатории, являются надуманными. Со мной они себя чувствуют частью вселенной.

— А как же твой сарказм?

— Ну и что? У кого его нет? Я ничем не отличаюсь от других, но они пытаются пускать пыль в глаза, чтобы почувствовать себя великими. Иисусе, я волнуюсь за свой научный проект, и знаешь, почему?

— Нет, почему?

— Совесть! Веришь? Кидание федерального правительства через больницы Ассоциации ветеранов заставляет меня чувствовать себя неуютно. Дикость. Я беру только сорок процентов от того, что мог бы. Ужасно!

— Паршиво, — сказал я, почувствовав, по мере приближения к клинике, протест и нежелание заниматься этими незамужними тетками с их абсурдными проблемами, требующими моего решения. Я застонал.

— Что такое? — спросил Толстяк.

— Не знаю. Я совершенно не в состоянии сейчас думать о том, как помочь этим теткам из моей амбулатории.

— Помочь? Ты что, что-то для них делаешь?

— Конечно. А ты нет?

— Крайне редко. Я лучше всего бездействую как раз в амбулатории. Подожди, не входи туда, — сказал он, оттаскивая меня от двери. — Видишь толпу?

Я видел. Приемная была заполнена людьми, толпой выглядящей как ООН на праздновании бар- митцвы.

— Мои пациенты. Я не назначаю им никакого особого лечения, и они обожают меня. Знаешь, сколько бухла, игрушек и еды принесено этой толпой мне на Хануку и Рождество? А все потому, что я не предоставляю им никакого лечения.

— Ты опять пытаешься убедить меня, что лечение хуже болезни?