— Отличная мысль! — сказал Леви, устремляясь к ее палате. Вернувшись, он заявил: — Она сказала, что да. Здорово!

— Подожди, — сказал я. — Любой бы ответил то же самое, не так ли?

— Правда, — поник Леви.

— Спроси, было ли у нее кровотечение после удаления зубов, — посоветовала Джо.

— Блестяще! — Леви опять понесся по коридору. — Да, у нее ужасные кровотечения после экстракции зубов.

— Брюси, у всех ужасные кровотечения после экстракций, — сказал я.

— Черт, доктор Баш, вы опять правы, — погрустнел Леви; чтобы попасть в систему ЛМИ, нужно было иметь «Отлично», но, чтобы добиться этого, надо было найти болезнь и сделать анализы, а потом провести лекцию, но теперь он чувствовал, как его оценка скатывается к «Удовлетворительно», а его интернатура все сильнее удаляется к западу от Гудзона.

— Скажи, Брюси, — спросил я невинно. — Что по поводу синяков?

— Синяки! Фантастическая мысль! — Леви, просияв, закричал: — Я все понял! — и побежал в палату, откуда до нас донесся крик: — ААААУУУУУ! — Он вернулся с широкой улыбкой: — Я сделал это! — и отправился делать назначения.

— Ты сделал это? Что это? — спросила Джо, глаза расширены от ужаса.

— Я поставил ей синяк!

— ЧТО?! ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?

— То, о чем мы говорили, Джо, я пошел в палату и ударил ее в плечо. Вы были правы, я не должен был назначать дорогие анализы, не убедившись в ее проблеме с помощью собственных рук.

Как раз перед возвращением Ранта с психоанализа, его пациент, мужчина сорока двух лет, дал остановку сердца, и возвращающийся Рант встретился с Глотай Мою Пыль, толкающим каталку с интубированным пациентом в интенсивную терапию. С ужасом в голосе, Рант сказал:

— Я уверен, что это моя вина. Я что-то пропустил.

— Не дури, — сказал я, — отличный СПИХ. А теперь вали отсюда. Ты опоздаешь на свидание с Громовыми Бедрами.

— Я не пойду.

— Пойдешь. Подумай об этих рыжих лобковых волосах.

— Не могу. Я лучше пойду осмотрю миссис Ризеншейн. Ужасно, что все эти пациенты умирают».

— ЗАКОН НОМЕР ЧЕТЫРЕ: «ПАЦИЕНТ — ТОТ, У КОГО БОЛЕЗНЬ». Убирайся, наконец, отсюда.

— Я позвоню тебе из китайского ресторана.

— Позвони мне из ее постели или не звони вовсе!

Он ушел. Естественно, ад разверзся в отделении, в основном, с пациентами Ранта. Рант научился агрессивному подходу к гомерам и осторожному к неизлечимым молодым, а так как мы с Чаком убедились в доктрине Толстяка, что обратное является основой правильного подхода к лечению, большинство пациентов Ранта были катастрофой, но, тем не менее, начало каждого дежурства заключалось в ЛАТАНИИ историй болезней пациентов Ранта, в тайне от Джо и от него самого.

Я аккуратно проскользнул в палату молодой пациентки с астмой, умирающей без стероидов, которые Рант боялся назначить, вдарил по ней дозой, способной протащить ее через ночь. Следующей была милая женщина с лейкемией, еще живая, благодаря усилиям Таула, которой я перелил еще шесть пакетов тромбоцитов, так как иначе она бы истекла кровью до восхода. Последней ужасомой был Лазарус, уборщик-алкоголик, постоянно находящийся в шоке, с перманентной инфекцией, которому Рант назначал лишь гомеопатические дозы лекарств, опасаясь навредить.

Ежедневно Лазарус целеустремленно пытался умереть, обычно, с помощью кровотечения из губ, носа, пищевода, почек, и каждую ночь я или Чак с религиозным упорством ЛАТАЛИ его, чтобы подарить ему еще один день увлекательных приключений с интерном, который был совершенно не в состоянии сделать хоть что-то. Этой же ночью я вспомнил о том, что Рант ответил мне перед уходом на вопрос, дренировал ли он инфицированную жидкость из живота Лазаруса. Не глядя мне в глаза, Рант сказал:

— Он в порядке.

— Что значит в порядке? Ты дренировал его живот или нет?

— Нет!

— Бог мой, почему нет?

— Я так и не научился это делать… Нужна большая игла. Я боюсь осложнений!

Неудачник! Матерясь, я отправился в палату к Лазарусу, который очередной раз пытался покинуть нас, а так как это повторялось со мной через два дня на третий, я уже знал, что надо делать. Я как раз занимался его воскрешением, когда зашла Молли и сказала, что Рант просит меня к телефону.

— Как поживает мисси Ризенштей? — спросил он.

— В порядке, но Лазарус опять начал рушиться, — ответил я, убеждая себя не заорать на него за недренированный живот.

— Я должен был его дренировать!

— Где ты?

— Китайский квартал. Но как там Лазарус?

— Что ты заказал?

— Ло Мейн, Му Гу Гай Пан[91] и много риса. Но все же, что с ним?

— Звучит здорово. Он опять попытался умереть.

— О нет, я возвращаюсь.

— Все уже в порядке.

— Отлично!

— Погоди, — сказал я, увидев, как Молли жестикулирует от палаты Лазаруса. — Кажется он опять собирается рухнуть.

— Я возвращаюсь!

— Что ты собираешься делать после ужина?

— Я собирался позвать ее к себе.

— Что? С Джун дома? Ты с ума сошел?

— Почему нет?

— Неважно. Я пошел. Но запомни, чтобы ты не делал, не веди ее к себе. Напросись к ней. Запомни: ГОВОРИ О ВЫСОКОМ, ПОПАДЕШЬ ВНИЗ. Пока.

По какой-то причине, новые поступления в Божьем Доме шли сериями: два почечных, три сердечника, четыре легочных.[92] Этой жаркой и противной ночью болезни соответствовали настроению. Это было время опухолей в Божьем Доме. Первым был маленький портной по имени Сол. Пока я просматривал историю болезни в приемнике, Говард, который обожал, казалось, все аспекты тернатуры и которого я за это ненавидел, захлебываясь от восторга по поводу своего докторства, сообщил, что у Сола пневмония.[93] Рассмотрев под микроскопом мазок крови, я знал, что у Сола острая лейкемия, а сепсис и пневмония стали следствием неэффективности его имунной системы. Сол знал, что он болен, но еще не знал насколько тяжело, и, когда я прикатил его на рентген и спросил, сможет ли он сам подняться, он сказал: «Подняться! Да я могу подать все девять иннингов»,[94] — и, зашатавшись, чуть не упал. Я помог ему, этому, как раз достаточно молодому, чтобы умереть, тщедушному старику, которому я только что сообщил о его диагнозе. Когда я поставил его перед рентгеновским лучом, его семейные трусы упали.

— Сол, — сказал я. — Ты потерял трусы.

— Да? И шо? Я теряю жизнь, а ты говоришь мне о потере трусов.[95]

Я был тронут. Он был нашим общим дедушкой. Классический еврей из ранней диаспоры, он видел, как этот последний нацист-лейкемия выкидывает его из дома, из жизни. Лейкемия была верхом нашей беспомощности, так как единственным лечением было бомбардировать костный мозг токсичной и ядовитой химиотерапией, пока он не становился похож на Хиросиму под микроскопом: пустую и выжженную.

А потом ты ждал появления новых клеток, в надежде на то, что они будут здоровыми. И это ожидание