— И вы все еще хотите уверить меня, что богатая женщина приютит у себя в доме этих грязных детишек, которых вы тут подобрали? — недоверчиво сказал немец.

— Она их приютит, — сказал Хоуард. И помедлив, продолжал: — Вы не понимаете. Там хотят нам помочь. Когда они принимают детей, беженцев из Европы, они чувствуют, что делают хорошее дело. И так оно и есть.

Немец взглянул на него с любопытством.

— Вы бывали в Америке?

— Бывал.

— А не знаете города, который называется Уайтфоллс?

Хоуард покачал головой.

— Звучит знакомо, но точно не помню. В каком это штате?

— В Миннесоте. Далеко Миннесота от Лонг-Айленда?

— Это на полпути от океана до океана. Пожалуй, около тысячи миль.

Разговор становится очень странным, подумалось Хоуарду.

— Теперь насчет мадемуазель, — сказал немец. — Ее вы тоже хотите отослать в Америку? Она что, тоже ваше дитя, разрешите узнать?

Старик покачал головой.

— Я был бы очень рад, если бы она поехала. Но она не хочет покидать Францию. Ее отец — в плену, в ваших руках, мать осталась одна в Шартре. Я пытался убедить ее поехать с нами в Англию, но она не хочет. Вам не в чем ее обвинить.

Гестаповец пожал плечами.

— Это еще вопрос. Она помогала вам в вашей работе.

— Опять и опять повторяю, я не вел секретной работы, — устало сказал старик. — Я знаю, вы мне не верите. — Он передохнул. — За последние две недели у меня была только одна работа: я старался увезти детей туда, где им ничто не грозит.

Снова молчание.

— Дайте им уехать в Англию, — тихо сказал Хоуард. — Дайте этому молодому рыбаку. Фоке, отвезти их на его лодке в Плимут и дайте мадемуазель Ружерон отвезти их в Америку. Если вы их выпустите, я вам признаюсь, в чем вам будет угодно.

Гестаповец злобно уставился на него.

— Что за вздор. Вы оскорбляете германскую нацию. Мы вам не шайка русских, мы не идем на такие сделки.

Хоуард промолчал. Немец встал и отошел к окну.

— Не понимаю я вас, — произнес он не сразу. — Пожалуй, надо быть очень храбрым человеком, чтобы так сказать.

Хоуард слабо улыбнулся.

— Не храбрым, — сказал он. — Только очень старым. Что бы вы со мной ни сделали, вы очень мало можете у меня отнять, я свое прожил.

Диссен не ответил. Сказал что-то по-немецки часовому, и Хоуарда отвели обратно в камеру.

Николь вскочила ему навстречу. Она провела час в нестерпимой тревоге, ее терзал страх за него, дети не давали ни минуты покоя…

— Что случилось? — спросила она.

— Того молодого человека, Чарентона, расстреляли, — устало сказал Хоуард. — Потом меня очень долго допрашивали.

— Садитесь и отдохните, — ласково сказала Николь. — Скоро нам принесут кофе. Вам станет лучше.

Он опустился на свой свернутый матрас.

— Николь, — сказал он, — я думаю, есть надежда, что они позволят детям уехать в Англию без меня. Если так, вы отвезете их?

— Я? Ехать в Англию с детьми, без вас? По-моему, это неудачная мысль, мсье Хоуард.

— Если только это будет возможно, я хотел бы, чтобы вы поехали.

Она подошла и села рядом.

— Ради детей хотите или ради меня? — спросила она.

Что ему было на это ответить?

— И ради них и ради вас, — сказал он наконец.

— В Англии у вас друзья, у маленьких англичан там родные, есть кому позаботиться о детях, — Николь рассуждала спокойно, трезво. — Вам надо только написать письмо и отправить его с ними, если им придется ехать без вас. Что до меня, я ведь вам сказала… теперь мне в Англии не место. Здесь моя родина, здесь мои родители, они в беде. И я должна остаться.

Он печально кивнул.

— Я боялся, что вы так ответите.

Полчаса спустя дверь распахнулась и появились два немецких солдата. Они несли стол. Не без труда протащили его в дверь и поставили посреди комнаты. Потом внесли восемь стульев и с математической точностью расставили вокруг стола.

Николь и Хоуард изумленно смотрели на все это. С тех пор как их арестовали, они ели, держа тарелки на весу, накладывали еду из кастрюли, поставленной прямо на пол. И вдруг в обращении с ними появляется что-то новое, что-то странное и подозрительное.

Солдаты вышли. Вскоре дверь снова отворилась, и вошел, балансируя подносом, невысокий француз, очевидно, официант из соседнего кафе. Следом шагнул немецкий солдат и навис над ним в угрожающем молчании. Француз, явно испуганный, накрыл стол скатертью и принялся расставлять блюдца и чашки, вместительный кофейник с горячим кофе и кувшин горячего молока, свежие булочки, масло, сахар, джем и тарелку нарезанной кружками колбасы. Потом быстро, с явным облегчением вышел. Солдат снова бесстрастно запер дверь.

Дети нетерпеливо столпились вокруг стола. Хоуард и Николь помогли им усесться и стали кормить. Девушка взглянула на Хоуарда.

— Какая вдруг перемена, — тихо сказала она. — Не понимаю, что у них на уме.

Старик покачал головой. Он тоже ничего не понимал. В глубине сознания затаилась догадка, но он не высказал ее вслух: должно быть, тут новая хитрость, у него пытаются выманить признание. Запугать его не удалось, теперь его хотят подкупить.

Дети уплели все, что было на столе, и наелись досыта. Через четверть часа, все так же под конвоем, опять появился маленький официант; он убрал со стола, сложил скатерть и снова молча исчез. Но дверь осталась не запертой.

Вошел один из часовых, сказал:

— Sie konnen in den Garten gehen.[108]

С трудом Хоуард понял, что это означает разрешение выйти в сад.

Маленький сад позади дома, обнесенный со всех сторон высокой кирпичной стеной, очень походил на другой сад, который старик видел раньше, утром. Дети выбежали на волю, воздух зазвенел от их радостных криков; день, проведенный накануне взаперти, для них был немалым испытанием. Хоуард и Николь, теряясь в догадках, вышли следом.

И этот день был тоже солнечный, сияющий, уже становилось жарко. Недолго спустя появились двое солдат, принесли два кресла. Оба кресла поставлены были с математической точностью как раз посредине клочка тени под деревом.

— Setzen Sie sich,[109] — сказано было Николь и Хоуарду.

Они молча, неуверенно сели рядом. Солдаты удалились, у единственного выхода из сада встал