такое. О подобных историях он читал, но как-то не очень верил. Предполагалось, что так поступают с евреями в концентрационных лагерях. Нет, не может быть… неправда.

Фоке отделили от них и куда-то увели. Хоуарда и Николь втолкнули в камеру под лестницей, с зарешеченными окнами; дверь захлопнулась.

— Мы здесь будем обедать, мадемуазель? — спросил Пьер.

— Да, наверно, Пьер, — глухо проговорила Николь.

— А что у нас будет на обед? — спросил Ронни.

Николь обняла его за плечи.

— Не знаю, — машинально сказала она. — Увидим, когда принесут. Теперь пойди поиграй с Розой. Мне надо поговорить с мсье Хоуардом.

И обернулась к старику:

— Все очень плохо. Мы впутались в какую-то чудовищную историю.

Он кивнул.

— Как видно, все дело в том воздушном налете на Брест. Вот когда вам поранило руку.

— В магазинах тогда говорили, что в Брест приехал Адольф Гитлер, — сказала Николь. — Но мы не приняли это всерьез. Столько ходит слухов, столько пустой болтовни.

Замолчали. Хоуард стоял и смотрел в окно на тесный, заросший сорняками дворик. Теперь все понятно. Обстановка сложилась такая, что местным гестаповцам придется усердствовать вовсю. Им просто необходимо предъявить шпионов — виновников налета, или хотя бы изувеченные тела людей, которых они объявят шпионами.

Наконец он заговорил:

— Я не могу сказать им то, чего не знаю, и, пожалуй, для меня это плохо кончится. Если меня убьют, сделаете вы для детей все, что можете, Николь?

— Да, я все сделаю. Но вас не убьют, нет, вас не тронут. Должен же быть какой-то выход…

Она горько покачала головой. Но Хоуард думал о другом.

— Я постараюсь добиться, чтобы они дали мне составить новое завещание, — продолжал он. — Тогда после войны вы сумеете получить в Англии деньги, и вам будет на что содержать детей и дать им образование — тем, у кого нет родных. Но пока не кончится война, вам придется делать все, что только в ваших силах.

Тянулись долгие часы. В полдень солдат принес им жестяную кастрюлю без крышки с каким-то варевом из мяса и овощей и несколько мисок. Детям раздали по миске, и они с наслаждением принялись за обед. Николь поела немного, но старик почти не притронулся к еде.

Солдат убрал поднос, и снова потянулось ожидание. В три часа дверь распахнулась, появился фельдфебель и с ним караульный.

— Le vieux, marchez,[104] — скомандовал фельдфебель.

Хоуард шагнул вперед, Николь за ним. Караульный оттолкнул ее.

Старик остановился.

— Одну минуту. — Он взял Николь за руку и поцеловал в лоб. — Ничего, милая, — сказал он. — Не волнуйтесь за меня.

Его заторопили, вывели из здания гестапо на площадь. Сияло солнце; проехали две-три машины, в магазинах местные жители заняты были обычными делами. Жизнь в Ланнили шла своим чередом; из церкви в знойное летнее затишье лился негромкий однообразный напев. Женщины с любопытством смотрели из магазинов на идущего мимо под конвоем Хоуарда.

Его ввели в другое здание и втолкнули в комнату нижнего этажа. Дверь за ним закрыли и заперли. Он огляделся.

Это была обыкновенная мещанская гостиная, обставленная во французском вкусе, с неудобными позолоченными стульями и вычурными безделушками. На стенах в тяжелых золоченых рамах висело несколько очень плохих писанных маслом картин; были тут и пальма в кадке, и на столиках у стены безделушки и выцветшие фотографии в рамках. Посреди комнаты стоял стол, покрытый скатертью.

За этим столом сидел молодой человек в штатском — бледное лицо, темные волосы, совсем молод, лет двадцати с небольшим. Он поднял глаза на входящего Хоуарда.

— Кто вы? — спросил он по-французски.

Он говорил почти лениво, словно все дело не стоило внимания.

Старик стоял у двери, силясь подавить страх. Было тут что-то странное и потому опасное.

— Я англичанин, — сказал он наконец. Бессмысленно было что-то скрывать. — Вчера меня арестовали.

Молодой человек невесело улыбнулся. На этот раз он заговорил по-английски, и притом без малейшего акцента.

— Ну что ж, — сказал он, — входите, садитесь. Вот нас и двое. Я тоже англичанин.

Хоуард отступил на шаг.

— Вы англичанин?!

— Принял английское подданство, — небрежно пояснил тот. — Моя мать родом из Уокинга, и я почти всю жизнь провел в Англии. Мой отец был француз, так что по рождению и я считался французом. Но отец погиб еще в прошлую войну.

— Что же вы здесь делаете?

Молодой человек поманил его к столу.

— Подойдите, садитесь.

Старик придвинул стул к столу и опять спросил о том же.

— Я понятия не имел, что в Ланнили есть еще англичанин, — сказал он. — Что вы все-таки здесь делаете?

— Жду расстрела, — сказал молодой человек.

Оглушительное тягостное молчание. Наконец Хоуард спросил:

— Ваша фамилия не Чарентон?

Тот кивнул.

— Да, я — Чарентон. Я вижу, вам про меня сказали.

И опять в тесной комнате долгое молчание. Хоуард сидел ошеломленный, он не знал что сказать. В замешательстве опустил глаза и увидел на столе руки молодого человека. Чарентон положил руки на стол перед собой и как-то странно их сжал — пальцы переплетены, ладонь левой руки вывернута кверху, ладонь правой — книзу. Большие пальцы скрестились. Заметив недоуменный взгляд старика, Чарентон пристально посмотрел на него и тотчас разнял руки.

И чуть вздохнул.

— Как вы сюда попали? — спросил он.

— Я пытался вернуться в Англию с несколькими детьми…

И Хоуард сызнова поведал свою историю. Молодой человек слушал спокойно и не сводил со старика проницательных пытливых глаз. Выслушав до конца, он сказал:

— Думаю, вам незачем особенно беспокоиться. Вероятно, вас оставят на свободе, позволят жить в каком-нибудь французском городке.

— Боюсь, что будет иначе, — сказал Хоуард. — Видите ли, они считают, что я связан с вами.

Чарентон кивнул.

— Так я и думал. Поэтому нас посадили вместе. Очевидно, подыскивают еще козлов отпущения.

— Боюсь, что так, — сказал Хоуард.

Молодой человек встал и отошел к окну.

— С вами все обойдется, — сказал он наконец; — Улик против вас нет и взять их неоткуда. Рано или поздно вы вернетесь в Англию. — В голосе его сквозила печаль.

— А вы? — спросил Хоуард.

— Я? Мне крышка, — сказал Чарентон. — Насчет меня им все ясно.

Хоуард не верил своим ушам. Казалось, перед ним разыгрывается какой-то спектакль.

— По-видимому, оба мы в трудном положении, — сказал он наконец. — Может быть, ваше тяжелее… не знаю. Но вы можете оказать мне одну услугу. — Он огляделся по сторонам. — Если бы достать лист