разговаривал и смотрел в одну точку, будто увидел на стене что-то необычно интересное, но не как не может рассмотреть. Я вела себя согласно придуманному образу наивной деревенской дурочки, испугано крутила головой по сторонам и пугалась каждого шороха.

Примерно спустя час к нам в комнату вошел молодой человек почтительной наружности в идеально сидящем сюртуке. Он в упор не заметил склонившегося в поклоне лакея и поманил меня пальцем. Я послушно встала и вышла за ним все в тот же коридор.

— Иди за мной и не отставай, — приказал он и побежал впереди легкой, но слегка шаркающей походкой.

Подхватив юбку, я понеслась вслед за ним. Теперь мы почему-то возвращались назад. Я узнала коридор, по которому мы недавно проходили с лакеем.

— Ну, что ты еле плетешься? — сердито спросил меня молодой человек, хотя я не отставала от него ни на шаг.

— Виновата, барин, — ответила я, почти упираясь носом ему в спину.

— То-то! — строго сказал он и ввел меня в роскошно обставленную комнату.

Я даже не успела оглядеться, сразу же все внимание устремила на невысокого, подтянутого человека. Он стоял в глубине комнаты и сердито смотрел на моего провожатого. По виду ему было лет пятьдесят пять, он был седой со светлыми холодными глазами.

— Долго еще прикажете ждать? — спросил он.

— Виноват, ваше сиятельство, дурак лакей увел ее в другую сторону, — почтительно склоняясь, ответил тот.

— У вас всегда во всем лакеи виноваты, — жестко сказал старик. — Поди прочь и подожди снаружи! А ты, девушка, — переменив тон со строгого, на равнодушно-ласковый, — подойди сюда.

Я поклонилась и подошла.

— Так вот, значит, ты какая! — сказал он. — Как ты говорила, тебя зовут?

— Алевтинка, барин, — ответила я, досадуя, что мой собеседник думает не по-русски, и я не могу ничего понять.

— Алевтинка?! Алевтинка, суть сермяжная скотинка, — задумчиво сказал он, потом обратился ко мне. — Значит, ты, Алевтинка, не знаешь, за что тебя арестовали?

— Не-а, — ответила я, и для убедительности шмыгнула носом.

— А ведь ты мне врешь! Все-то ты знаешь! — строго произнес он. — И я все про тебя знаю! Лучше сама сознайся, а то под плети пойдешь!

— Так в чем сознаваться-то? — жалобно спросила я, и заплакала. — Ты, барин, меня научи, я все как велишь, сделаю!

Похоже, она полная дура, — подумал он, на мое счастье, по-русски.

— Но за что-то же тебя арестовали?

— А-р-е-с-т-о-в-а-л-и, — сквозь слезы, дрожащими губами, призналась я.

— Вот видишь, — слегка, одними губами, улыбнулся он, — а у нас зря не арестовывают!

Сам же подумал:

«Что за чушь я несу, у нас без дела половина народа по острогам сидит».

— Так если бы мне сказали за что, я бы знала, — заныла я, — а то ведь просто схватили, посадили в карету да увезли. Я даже с мужем проститься не успела!

— В какую еще карету? — удивился он.

— В обнокновоенную, четверней! Нечто мне еще и за карету ответ держать?!

— Что за чудеса, интересно, какому болвану пришло в голову возить простую крестьянку в карете! — в сердцах сказал он. — Ну и что тебе сказали, когда посадили в карету?

— Ничего не сказали, который первый вез, в ночь помер.

Честно говоря, мне было жалко его сиятельство, если я правильно догадалась, графа Палена. Вести допрос он не умел, вопросы ставил так, что, даже прямо отвечая на них, можно было ему вообще ничего не сказать.

— Кто к ночи помер? — начиная сердиться, спросил он.

— Тот, кто меня арестовал. А как его звать, я не знаю, он мне не назывался, — исключительно из женской жалости дала я ему возможность продвинуться на шажок вперед.

— Понятно, тебя арестовали, и той же ночью твой конвоир умер, — попытался он подытожить достигнутый результат.

Я никак не могла знать значения слова «конвоир» и могла еще полчаса морочить ему голову, выясняя, что это такое, но я проявила благородство и просто подтвердила:

— Ага, заснул и во сне помер.

— Хорошо, будем считать, что я тебе поверил. Тогда непонятно, как ты попала сюда, в Зимний!

— Как попала? Так в карете же! Кони-то не померли, чего им сделается!

— Какие еще кони? — опять потерял нить разговора Пален.

— Те, что везли, какие же еще бывают кони?

— Ты хочешь сказать, что сама села в карету и приехала под арест без конвоира? Нет, это какой-то бред!

— Почему сама, — опять помогла я Палену, — там еще какой-то был.

— Еще один конвоир? — уточнил он.

— Этого я не понимаю, какой он там был, только точно, что не наш, не русский.

— А какой? — с нажимом спросил он.

— Молодой и гладкий, но не то, что тот, который помер, — объяснила я.

Похоже, военному губернатору Санкт-Петербурга, начальнику остзейских губерний, инспектору шести военных инспекций, великому канцлеру Мальтийского ордена, главному директору почт, члену совета и коллегии иностранных дел, приходилось не сладко. С простым народом он разговаривать явно не умел.

— Звали его как, ты знаешь? Чин у него какой-нибудь был? Кто он вообще такой?!

Вопросов он задал так много, что окончательно запутать графа Палена я могла без особых на то усилий, но, блюдя осторожность, не стала доводить его до белого каления и ответила:

— Звали его Иваном Николаевичем, но он тоже заболел.

— И помер? — подсказал он.

— Этого не скажу, когда мы уезжали, был еще живой, но маялся животом.

— Фамилии и чина ты его, конечно, не знаешь?

— Не знаю, — подтвердила я. — Он со мной тоже не разговаривал.

— А почему ты решила, что он не русский?

— Звали его как-то диковинно, каким-то фигель, мигель, тьюдантантом, — охотно объяснила я.

Пален не понял, о чем я говорю, пропустил мои слова мимо ушей, и опять перешел к допросу.

— А с кем вы уехали оттуда, где заболел гладкий Иван Николаевич?