На какое-то время воцарилось молчание, видимо, сторонам больше нечего было друг другу сказать. Я осторожно раздвинул еловые лапы, которыми был покрыт шалаш и посмотрел, кто к нам пожаловал.

Матильда тронула меня за плечо, давая понять что, тоже не спит, прошептала в самое ухо:

— Погожин?

Я кивнул, сделав знак, что бы она молчала. Павел Петрович стоял всего в трех шагах от нашего шалаша, а перед ним с повинными головами и снятыми шапками томились виноватые опричники. На наше счастье было их всего шестеро. Что при любом раскладе на двоих слишком много, но, все-таки лучше, чем полтора десятка.

Я, стараясь не обнаружить нашего присутствия, потянул к себе мушкетон. Огневой припас у меня кончался, и пришлось зарядить его половинным зарядом пороха и всего двумя пулями. Однако почти в упор выстрел должен был получиться смертоносным.

— Не стреляй! — прошептала Матильда и вцепилась мне в руку. — Мне он нужен живым!

Я отстранился, чтобы она не мешала, и свирепо на нее посмотрел. Лицо ее было напряжено, скулы побелели, и недавний шрам от пистолетной пули стал еще более заметен. Я опять подумал, как хорошо, что у нее нет зеркала. Когда она себя увидит, тогда и начнутся настоящие переживания. Хотя, честно говоря, шрам ей даже шел, делая лицо интереснее и, как-то, значительнее. Однако для женщины это слишком слабое утешение.

Павел Петрович что-то услышал и посмотрел в нашу сторону. Взгляд его был рассеянный, исподлобья. Похоже, что последние дни у него выдались трудными, и он сильно постарел. Глядя на этого импозантного старика, я бы никогда не подумал, кто он такой на самом деле. Внешность Погожина-Осташкевича можно было посчитать даже благородной: седые бакенбарды и усы, подстриженные по моде своего времени, сухой хрящеватый нос с породистыми, нервно вздрагивающими ноздрями, удлиненный овал лица и волевой подбородок. Он был похож на екатерининского вельможу, вальяжный и уверенный в себе человек. Портили Погожина только водянистые, настороженные глаза и тонкие, и скорбно сжатые в ниточку губы. Что, впрочем, было неудивительно в нынешней ситуации.

Оглядев наш и соседние шалаши, он успокоился и вернулся к своим «опричникам». Те стояли перед ним, виновато склонив головы. Теперь лица барина я не видел, только гордую спину, выражавшую презрительное возмущение.

— Ванька, стул и шатер! — крикнул он кому-то невидимому. Получалось, еще одному потенциальному противнику!

Тотчас в поле нашего зрения возник нарядно одетый малый, с раскладным стулом. Он разложил его прямо напротив шеренги холопов и с низкими поклонами, пятясь задом, удалился, как нетрудно было догадаться, отправился за «шатром». Петр Павлович опустился на стул, откинулся на спинку, продолжая уничижительно смотреть на своих клевретов. Те переминались на своих местах, не осмеливаясь поднять глаз пред ликом грозного владыки.

— Ну, что стоите истуканами! — вернулся барин к своим прямым обязанностям, владеть и управлять. — Найти мужиков и гнать сюда, а кто будет перечить и фордыбачиться, бить на месте до смерти! Мне строптивых холопов не надобно!

«Опричники» повернулись налево и гуськом пошли выполнять приказ. Я вполне понимал их состояние.

Потеряв больше половины товарищей, им только и дела было сталкиваться с взбунтовавшимися мужиками!

Оставшись один, Павел Петрович расслабился, и по тому, как двигался его затылок, можно было понять, осматривал окрестности. Я отложил мушкетон и жестом предложил Матильде посмотреть на своего противника. Она выглянула в щель между лапами и удовлетворенно кивнула головой.

— Подождем, пока уедут опричники, — прошептал я ей на ухо, переходя в оценке гайдамаков на общепринятую здесь терминологию.

— Батюшка-барин, — послышался льстивый, полный елея и патоки голос лакея, — где прикажешь шатер ставить?

Погожин-Осташкевич какое-то время молчал, словно принимал очень важное решение, потом распорядился:

— Поставь хотя бы и тут. А прежде набей мне трубку, да не плотно как в прошлый раз, а то не тянулась и принеси вина, в горле пересохло.

— Слушаюсь, — нежным голосом произнес Ванька. Сколько времени было нужно опричникам, чтобы подальше отсюда убраться, я не знал, решил, что десяти минут хватит, и пока присел на хвою. Павел Петрович мне определенно не нравился, и дело было даже не в наших драматических отношениях. Он, говоря, книжным языком, олицетворял собой тип Большого Российского начальника, обычно расслабленного дурака и чванливого неуча, примитивно хитрого и бессовестного, только что и умеющего, с апломбом оракула изрекать прописные истины.

Теперь наблюдение за противником вела Матильда, и я чувствовал, как в ней все больше накапливается ярость.

— Успокойся, — попросил я, — скоро уже начнем.

— Пьет и курит! — возмущенно прошептала она, будто в этом было главное преступление Павла Петровича.

— Пусть перед смертью потешится, будем считать, что это его последнее желание.

То, что наша скорая встреча кончится для Погожина-Осташкевича трагически, я не сомневался. Каким бы противником смертной казни я не был, этого гада приговорил, что называется без права на амнистию и помилование.

Скоро снаружи послышались глухой стук.

— Слуга ставит шатер, — сообщила Матильда.

— Дай посмотреть, — попросил я, оттесняя ее от щели.

Действительно, верный холоп, вколачивал в землю колья для палатки. Опричников не было ни видно ни слышно и я решил, что пока оба «фигуранта» находятся рядом, можно начать запланированную встречу.

— Ты пока останешься здесь, — попросил я Матильду. — Если что, стреляй, а я пойду знакомиться.

Я проверил пистолеты и выполз из шалаша. Мое внезапное появление произвело на собравшихся однозначно шокирующее впечатление.

Холоп Ванька распрямился, опустил руку с топором, которым вколачивал кол, и уставился на меня как на привидение.

Павел Петрович повернулся, не вставая со своего стула, и тоже смотрел на меня во все глаза. Уланская форма ввела его в роковое заблуждение, и он спросил по-французски, кто я такой.

— Qui eies-vous, monsieur l'officier?

От того, что он назвал меня офицером, а не вахмистром, я почему-то не растрогался, да и говорить с ним предпочел на русском языке.

— Ваш поклонник, господин Погожин-Осташкевич, давно мечтаю с вами встретиться! — безо всякой позы, тихим голосом, объяснил я.

То, что я назвал его по фамилии, кажется, удивило Павла Петровича даже больше, чем то, что француз заговорил по-русски.

— Разве мы знакомы? — несколько растеряно, спросил он, внимательно меня рассматриваю. — Я вас что-то не припомню…

— Мы действительно близко не виделись, — подтвердил я, — но знакомы заочно, это я застрелил вашего приятеля-чернокнижника!