поспешил вытянуться в струнку и сделать очень понимающие глаза, — Запомни, госпожа Анастасия Вицлавская! Запомнил? Да, трудно, но что поделаешь. Вечно у этой знати имена навыверт. Повтори, Анастасия Вицлавская!

Синекрылый послушно повторил.

— Молодец, — даже удивился тот. Очевидно, парнишка, в тело которого попало сознание Бэррина, сообразительностью не отличался, — И говори с именем. А то их там несколько баб. Мать и три сестры, и все госпожи Вицлавские. Так, что ушами хлопаешь? Взял сверток — и вперед. И кланяйся, дубина, кланяйся! И на чай, может, дадут, и мне за тебя не так стыдно будет!

Златко, не слушая, уже вылетал из магазина. Он помнил! Анастасия Вицлавская! Конечно же! Шкатулка, мелодия, танцующая пара фигурок, Военный архив, документы по Александу Ренжу!

«Они там, я знаю! Они должны быть где-то вокруг этой девушки! Гоблин, мои ребята… Как же я волнуюсь!.. И как же интересно, почему так произошло. Это действительно прошлое? Неужели реальны путешествия сквозь время? Это невероятно! Но какие возможности! Ведь так можно попасть в любое время, в гущу самых важных событий… пообщаться с великими людьми. А сколько белых пятен в истории можно заполнить!»

Потом парень спохватился, ведь теория ничем не подтверждена, и хуже всего то, что он не знает ничего о механизме произошедшего. Да и… рано или поздно, но хотелось бы вернуться в свое время и свое тело. Ну и найти друзей. Их более всего не хватало. Будто холоднее было без них. О ком же заботиться?

«Кого втравливать в истории?» — будто наяву услышал он чей-то ехидный голос, но тут же забыл о нем, занятый размышлениями о произошедшем и поиском способов выбраться из этой передряги.

Из мыслей его выдернуло осознание того, что он идет куда угодно, но только не туда, куда требуется. Только потом Златко сообразил, что город за эти века изменился. Улочки стали по- другому изгибаться, на них стояли иные дома, а некоторые еще не обросли достройками, к каким он привык. Поэтому и путь показался иным. Что-то это так ему напомнило. Будто эти изменения он уже где-то видел. Только вот где? Ведь не жил же он в эту эпоху, а в его времени все иное.

«А все-таки неприятно подчиняться и терпеть поношения, — перескочили мысли юноши, — В обычной ситуации этот хмырь спину бы передо мной гнул и улыбался подобострастно. Правы, ох правы были друзья, когда говорили, что надо учиться разбираться в людях, кто ниже меня по положению. Никогда не знаешь, что у них на уме. Вроде улыбается, а сам нож за спиной прячет. А вот такие прохвосты, как этот, — вообще часто встречающийся тип. И что с ними делать? Их и обижать нельзя, но и потакать — еще хуже. Да-а, задачка. Но как же неудобно, что нельзя гаркнуть погромче и магией припугнуть. Надеюсь, что это не навсегда. Ума не приложу, как смогу без магии».

Вокруг Грыма лежали, казалось, сотни и сотни раненых. Они стонали и выглядели просто ужасно. Нельзя сказать, что тролль не был привычен к такому, но одно дело — поле боя, а другое — походный госпиталь. Чародей пару раз попадал в такие, но обычно все же его лечили друзья, а уж как он поступил в Университет, то и вовсе все в этой сфере наладилось. Лекари в учебном заведении были хороши, а также Ива не раз выручала. Поэтому воспоминания об этих палатках боли поистерлись из памяти. Молодости в принципе свойственно быстро забывать плохое. И вот он тут. Но не как пациент, а как лекарь. С одной стороны, и на том спасибо, не любил (а кто любит?) Грым получать ранения, а потом лечиться. А с другой… Да-а, не думал он, что это настолько удручающее зрелище.

Сперва тролль, как и остальные члены его команды, пусть он и не знал об этом, пытался сориентироваться в произошедшем, а его тело тем временем самостоятельно выполняло все, что требовалось от целителя, но потом… отвратительная реальность предстала во всем своем уродстве. Ничего особо нового, но когда подобные масштабы… Такое даже легко все переносящую натуру тролля тронуло. Впечатлило. И вызвало самые неприятные чувства. А пока он размышлял, лекарь, в чьем геле Грым оказался, занимался своим делом: все врачевал и врачевал. Очищал раны, штопал их, накладывал повязки и шины — спасал и констатировал смерть. В душе человека — уже не молодого, но и совсем еще не старого, просто какого-то равнодушно усталого — не осталось сильных эмоций. Он словно гномья машина двигался, производил необходимые манипуляции и говорил нужные слова. Но стоны, чужие страдания и тем паче смерть все же прорывались сквозь щит вынужденного равнодушия, пробирались прямо в сердце и отзывались чуть ли не с каждым движением горькой ноющей болью, рождая одно, но очень сильное чувство — ненависть. Ненависть ко всем, кто это все затеял, кто позволил, ко всем этим бестолковым мужикам, которые с такой радостью идут за наградами, а потом скулят перед ним на койках. Он ненавидел всех, кто заставлял его делать то, чем он должен был заниматься. Всех, из-за кого эта усталость и боль, что не вытравишь теперь ничем, все глубже всаживала свои когти в его сердце.

В висках у мужчины билась самая обычная головная боль, раздражая его все больше, но тролль чувствовал еще и другое: ему казалось, что от души неизвестного ему и вряд ли прославившегося в веках лекаря мелкими брызгами отлетают осколки его, целителя, личности, превращая ее во что-то новое. И то, что получалось, Грыму совсем не нравилось. Не должны такими быть души. Пусть сострадание тому виной, но то, что рождалось сейчас внутри этого человека, было столь уродливым и пугающим. Тролль вспомнил то, что так долго пытались объяснить им на уроках преподаватели: войны травмируют не только тела, но и души. Зная это, как можно желать битв?

Эта мысль была для Грыма очень непривычной. Но он быстро проникся ею. Да, он воин. Да, его направление — Бой. Но… его дело — одиночные или в небольшой компании авантюры. Ведь таких, как он, не так уж много. Не все хотят воевать. Многие вот так мучаются и ломают себе душу.

«Держись, приятель, — шепнул Грым соседу по телу, — Рано или поздно это кончится. И будет… мир. Тихий дом и другая работа. И не придется штопать все эти раны, максимум будешь лечить мигрень и подагру, и все. Думай об этом».

И в какой-то момент ему показалось, что лекарю стало чуть легче.

— Хочу домой. И к ней, — проходя мимо выхода из палатки, услышал он чей-то голос. Обрывок разговора. И тоже пронизанный болью.

Ситуация была абсурдной. Неправильной, нелогичной и нелепой. Такого просто не могло быть. Все это было… иллюзией. А вот боль была настоящей. Боль этого мужчины была настоящей. И Калли тоже ее чувствовал. Скрипя зубами и давя в себе ругательства, он понял, что ненавидит получать ранения.

— Повезло, что задело лишь вскользь, — Другой офицер подошел к нему, неся в двух кружках некий горячий напиток. Одну передал Калли, вернее, тому, в чьем теле сейчас находилось его сознание, присел рядом, опершись о те же ящики, что и приятель, тяжело выдохнул. Посмотрел куда-то, где продолжали копошиться лекари, недавно латавшие эльфа, — Правда, упал ты нехорошо. Голова сильно болит?

— Болит — не болит, — сморщился его собеседник, — Кружится, и сосредоточиться не получается.

— М-да, это не то, что я хотел услышать, — с невеселой иронией заметил мужчина, — Хотя… если честно, лучше бы тебя ранили серьезно, Алекс.

Тот, кого так назвали, не стал переспрашивать и возмущаться. Лишь угрюмо посмотрел в свою кружку. Отпил из нее. «Что-то из трав, плохого чая и алкоголя, но согревает отменно», — тут же различил эльф, пытаясь разобраться в ситуации.

Молчание затягивалось.

— Как думаешь, тебе дадут возможность отлежаться хоть день? — вновь спросил предупредивший Александра воин.

— Не думаю, Николас. Эта война выкосила почти всех офицеров.

— Какая-то подлая магия, — покачал головой тот, — Столько смертей… Никакого благородства! Помнишь, нас учили встречать врага с мечом наголо, уважая противника и себя. Лицом к лицу и не отводя глаз. А теперь мы даже его не видим. Офицеры всегда шли вместе с первыми рядами своих воинов. От этой распроклятой новой магии первые ряды будто выкашивает. Почему наши