кашля.

– Вам хватит сил дотащить ее до третьего этажа? Мои руки постепенно коченели, теряли чувствительность…

В квартире Марианны приятно пахло, примерно так, как во времена моего детства – в «интершопах».[54] Марианна убрала с софы журнал «Бурда-моден», телепрограмму и зеленую библиотечную книжку. Я собрал последние силы, опустился на корточки и бережно положил Ханни на софу. Потом Марианна велела мне снять обувь.

– Ее! Ее обувь, а не свою! – шикнула она, когда я послушно развязал шнурки. Я крепко обхватил Ханнину лодыжку и легко снял первый туфель. Снимая второй, я из предосторожности согнул изящную женскую ножку и невольно опять увидел те трусики.

Марианна принесла теплое одеяло, натянула Ханни на плечи и подоткнула с боков, укутала ее ноги. Я снова зашнуровал ботинки. Ханни дышала тяжело, и казалось, что она вот-вот захрапит. Между ее губами лопнул пузырек.

Марианна поставила в головах кровати синее пластмассовое ведерко с водой, откашлялась и сказала: «Ну вот…»

Мы с ней уселись на кухне, левая стена которой была обклеена открытками с видами разных достопримечательностей.

– Все от моей дочери, – сказала Марианна. – Вчера Конни позвонила из Каракаса… Вот вы, например, могли бы, не раздумывая, сказать, что Каракас – это в Венесуэле?

– Не мог бы, – честно признался я.

– Я думаю, – сказала она, – Конни и сама не всегда знает, где именно она в данный момент находится.

Мы выпили чаю и потом кофе. Я не мог ей точно ответить, сколько времени Ханни провела в ресторане.

– Она постепенно напивалась и дважды звонила по телефону, – сказал я.

– Дважды? – переспросила Марианна. – Я не спала, но когда сходила за пивом и вернулась, заметила, что автоответчик мигнул. Потом я как бы отключилась.

– Алкоголь – единственное, что помогает при полнолунии, – сказал я.

– Если бы мне кто-то напророчил, что однажды вы будете сидеть в моей кухне… Я ведь хорошо знаю вашего отца… товарища Мойрера… – сказала она, – школьного директора по положению и призванию…

– Сейчас, между прочим, он в «Дёзене», – сказал я.

– В «Дёзене»? Я, правда, видела его раньше только два или три раза, – сказала Марианна. – Но поверьте мне, что нет человека, о котором здесь, за этим столом, говорили бы чаще, чем о вашем отце. Вы мне верите?

Я кивнул. Мне хотелось сказать ей, что Эрнст – не родной мой отец. Но, возможно, она поняла бы меня как-нибудь не так…

Мы ели соленую соломку, пили кофе и говорили о страхах, о том, что многие люди теперь с наступлением темноты опасаются выходить на улицу, а это уже граничит с истерией.

– Вы только посмотрите на двери нынешних квартир, – сказал я, – какие в них вделаны замки!

– В последнее время, когда по вечерам я остаюсь одна в мебельном магазине, – начала Марианна, – я тоже боюсь. А раньше, довольно долго, уже не испытывала страха. Боится тот, кому есть что терять. И вот я думаю, что, значит, дела мои не так уж плохи – иначе мне было бы на все наплевать. Какое-то время я действительно ничего не боялась. А вот сейчас часто воображаю себе, что прогремит выстрел, войдут какие-то люди, перевернут все вверх дном… Но покупать пистолет я пока не собираюсь. – Она подавила зевок. – Наш психолог – а в таких заведениях, как наше, в штате всегда числится женщина-психолог – как- то спросила, что я сделаю, если кто-нибудь попытается на меня напасть. Я сказала, буду стрелять. Куда же вы будете целиться, поинтересовалась она. И я ответила, что есть только два надежных варианта: целиться в сердце или в голову. Да, вы действительно выстрелите, сказала она. Естественно, говорю я, а вы как думали? И она сказала, чтобы я не покупала оружие, что она этого не может, не вправе одобрить, такие ей даны директивы. Я поблагодарила ее. За откровенность.

Марианна взяла две последние соломки и протянула одну мне. Другая медленно и неуклонно исчезала у нее во рту. Жевала она основательно, а после еще провела кончиком языка по зубам.

– Смотрите-ка, кто пришел! – вскричала она. Ханни стояла в дверном проеме и почесывала правой пяткой подъем левой ноги. Одна половинка ее лица была красной.

– Ну как, мы уже проснулись? – спросила Марианна.

Ханни хотела было что-то ответить, но в последний момент передумала и прикрыла рот ладошкой. В конце концов, тряхнув головой, все-таки сказала:

– Привет!

– Привет, – пробормотал и я, поднимаясь. Марианна представила нас друг другу.

Так я познакомился с Ханни. Три месяца спустя она спросила, что я думаю о женитьбе. Это было самое лучшее, что случилось до сих пор в моей жизни.

Моя матушка чуть не свихнулась от радости. Но и Эрнст, и Мартин, и Данни, и даже Сара, Ханнина дочка, – все находили, что мы прекрасная пара.

Когда праздновали свадьбу, Эрнст вдруг подошел к столику, за которым сидела Марианна. Он пригласил ее, и они стали танцевать, не произнося ни единого слова. Проводив Марианну до ее места, Эрнст поблагодарил ее поклоном. Сразу после этого она заторопилась домой. Еще прежде Марианна предложила мне перейти с ней на «ты». Годовой заказ на рекламу от «Мебельного рая» получили мы. Я уступил этот куш Бертраму. Марианна страшно на меня рассердилась. Она сказала, что Бертрам и раньше неоднократно пытался тем или иным способом найти к ней подход и что это глупо с моей стороны, непростительно глупо, отказаться от ежемесячных комиссионных в восемьсот марок. Знай она об этом заранее, палец о палец не ударила бы. «Не для Бертрама же я старалась!» – сказала она.

Я понимаю, что Марианна права, но никогда ей в этом не признаюсь и, естественно, не хочу, чтобы об этом узнала Ханни. А главное, мой отказ от денег был совершенно ненужным, абсолютно бессмысленным. Я должен был знать, что моя уловка не сработает, что я не смогу откупиться от Бертрама и что вообще дело совсем не в нем. Самое позднее с того момента, как я опять увидел Ханни в розовых трусиках, я должен был знать это наверняка.

– Утром я фотографировал Iglesia de San Cristobal.[55] Около церкви сидел какой-то старик-оборванец; заметив мой аппарат, он встал и ушел, чтобы не попасть в кадр. В полдень тот же старик махнул мне рукой на Calle de Sebastian – показал место для парковки. Я дал ему триста песо. Когда два часа спустя я вернулся к машине, он опять был тут как тут, с тоненькой тростью в руке. Я отдал ему всю мелочь. Ближе к вечеру я сидел у стойки в Bar de Colonial и пил пиво – или то, что они называют таковым. Когда я вошел в бар, тот старик как раз сплюнул на пол, схватил салфетку, высморкался и отшвырнул ее прочь. – Эдгар бросил свою салфетку в проход между столиками. – Вот в точности так. Потом воспользовался еще одной салфеткой и ее тоже – прочь. Мы с ним сидели напротив друг друга, за такой подковообразной стойкой. – Эдгар нарисовал в воздухе два прямых угла. Старик кивнул мне и что-то крикнул. В уголках рта у него прилипла слюна, и спереди, на губах, тоже. Казалось, он на глаз прикидывал расстояние между нами. Он соскользнул с табурета, но, слава богу, опять на него залез и продолжал пить. – Эдгар смотрел сначала на Женни – до тех пор, пока она не отвела взгляд, – потом на Майка. Майк, на тарелке которого оставалась еще добрая половина шницеля, курил. Эдгар так вертел свою кофейную чашку, продев палец в ее ручку, как будто переводил стрелку будильника.

– Ну так вот, – сказал он. – У центральной части стойки, почти между нами, сидели, сдвинув головы, двое мужчин. Внезапно… – Эдгар потянулся. – … один из них крепко ухватил кельнера за форменную куртку. Он схватил его сзади, даже не пошевельнувшись, если не считать движения руки, и прошелся ладонью по