– Это только в дождь, – говорит Мартин и вытирает рукавом лицо, от лба к носу и подбородку. – Я люблю слушать, как каплет по крыше. Загляни-ка в комнату, в окно дождь не попадает? Ты понял?

Когда Тахир возвращается, Мартин сидит на корточках, прислонившись к стене. В садике кто-то швыряет из-за деревьев детские игрушки. Женский голос выкрикивает несколько раз: «Все в грязи! Все игрушки в грязи!»

Потом появляется Томас Штойбер. Он осторожно трусит по мху и подбирает разбросанные игрушки. В одной руке держит трактор с тремя колесами и самосвал. Другой собирает песочные формочки, и каждый раз, как он нагибается, правое заднее колесо трактора ударяет его по лодыжке. Опять слышен голос той женщины. Внезапно Штойбер оборачивается.

– Только не на мох! – рычит он и предостерегающе вскидывает руки. Одна красная формочка падает на землю. Его рубашка липнет к плечам. Он наклоняется и пытается подцепить формочку свободным пальцем. Повторяет свою попытку несколько раз. Но ему это не удается. Тогда он распрямляет спину, замахивается и бросает трактор на ступеньки веранды, потом – самосвал. Он кидает туда же все другие игрушки, поднимает упавшую формочку и вышвыривает ее за забор.

– Он свихнулся, – говорит Тахир. – Окончательно свихнулся.

Мартин, все так же сидя на корточках, смотрит снизу вверх на навес, по которому, перекрывая все другие звуки, стучат дождевые капли. Одна сосновая иголочка сдвигается в сторону – совсем на чуть-чуть – и потом обратно, она будто подпрыгивает под дождем, рядом с ней падает другая, и еще одна, и еще… Они все подпрыгивают.

– Боже! – говорит Мартин. – Ты это видишь?

Вся крыша уже покрыта ими – кишит шевелящимися и подпрыгивающими иголками.

– Ты видишь? Тик-так, тик-так. – Мартин покачивает указательным пальцем.

– Да, – говорит Тахир, – они трепыхаются как рыбки. – Он стоит, прислонившись к дверной раме. – Когда придет электрик? Ты его ждешь?

– Нет, – говорит Мартин, немного помолчав. – Мы можем идти. – И потом, не отрывая спины от стенки, медленно поднимается.

– Как-как? – переспросила Рената Мойрер, набрала в легкие побольше воздуха, будто хотела продолжить свой рассказ, но потом задержала дыхание, зажав сложенные руки между коленями. – Нет, я не восприняла это как неожиданность. Я даже этого ждала. Тут вовсе не надо было быть провидцем, отнюдь. Вот только… – Она посмотрела в сторону. – Ну да, – сказала. – Нелепо, что обязательно должно случиться нечто непредвиденное, прежде чем кто-нибудь пошевелится. И то, что подобные законы…

– Понимаю, – сказала д-р Холичек. – Но мы все равно обязаны их соблюдать. И кроме того… А что бы вы сами предпочли?

Мартин улыбнулся.

– Ребенок должен сперва упасть в колодец, чтобы кто-то мог его вытащить…

– Ну да, – сказала Рената Мойрер. – Этому мы теперь обучены. – Она расправила плечи и выпрямила спину. – Я только не знала, что именно он выкинет, но то, что что-то назревает, было ясно как божий день. – Она отпила глоток минеральной воды и поставила стакан на письменный стол перед собой. – Теперь я нахожу в случившемся определенную логику. Должна была произойти какая-то полная ерунда, а не нечто такое, что действительно обусловлено его состоянием. Все другое не уложилось бы в схему, в порядок – не знаю, как сказать – не подпало бы под действие законов. И тогда никто бы не отреагировал. Только потому я и радуюсь, что Эрнст совершил эту глупость. И еще потому, что никто от нее не пострадал. Он был хорошим мужем.

– Он был хорошим? – переспросил Мартин.

– Да, конечно!

– Ты говоришь, был хорошим мужем. Но ведь Эрнст еще жив.

– Разумеется, жив. И тем не менее я могу сказать, что Эрнст был хорошим мужем. Что в этом такого ужасного?

– Ничего, – сказал Мартин.

– И «хорошим человеком», как говорят русские. Так тебе больше нравится? Мартин с недавних пор постоянно мною недоволен.

Не отворачиваясь от них, д-р Холичек сняла со спинки стула свой вязаный жакет и набросила поверх медицинского халата с короткими рукавами, который был для нее велик на один-два номера.

– В двадцать семь лет я вышла замуж во второй раз, – сказала Рената Мойрер. – Эрнст очень хорошо относился к моим детям. Мартину было тогда восемь, а Питу – шесть. Я не хотела больше рожать. Он с этим считался, хотя его сын от первого брака умер. Эрнст поставил только одно условие – чтобы мы не поддерживали никаких связей с моим первым мужем. Когда Ганс писал нам, мы отсылали письма обратно, и посылки тоже. Я считала своим долгом уступить в этом Эрнсту. Ему не полагалось иметь какие-либо контакты с Западом.

– Ваш первый муж…

– Он думал, – уточнил Мартин, – что если ему удастся перебраться туда, мы все приедем к нему.

– Тот, кто выбрал судьбу невозвращенца, решился и на разлуку со своими детьми, так всегда полагал Эрнст. Поначалу я думала, Эрнст ухаживает за мной только потому, что получил соответствующее задание, – чтобы мы не уехали. Но я ведь не собиралась уезжать. Он мне нравился. И потом, он был не так уж неправ.

– В чем он был не так уж неправ? – спросил Мартин.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Зачем начинать все сызнова… – Она смотрела прямо перед собой, на стол. – Жадность часто воздействует на человека хуже, чем принадлежность к партии. А для таких, как Эрнст, деньги определенно не имели большого значения. Если ты хочешь что-то изменить к лучшему, говорил он, то ты не можешь оставаться в стороне, ты должен вступить в партию. Наверное, тут он был прав… Разве мне нельзя об этом сказать?

– Ваша мать…

– Да-да, – сказал Мартин. – Сам я, конечно, так не думаю, вы уж меня простите, но…

– Работая директором школы, человек просто не может оставаться частным лицом. Такого нигде не бывает. Есть вещи, которые ему приходится делать, даже если он сам предпочел бы обойтись без них.

– Никто этого не оспаривает, – перебил ее Мартин и повернулся к д-ру Холичек. – Что вы имели в виду, когда сказали, что он только сейчас… Вы – исключили для него возможность движения?

– Мы с ним еще ничего не делали. Он был доставлен в таком виде вчера ночью. – Она одернула на себе жакет.

– И что вы думаете…

– Я пока ничего не могу сказать.

– Но…

– Совсем ничего. Теперь все будет зависеть от мнения городского врача и от решения участкового суда. А потом посмотрим. Я только знаю, что случай вашего отца – не единичный. Вот и все.

– Он останется здесь?

– На пару дней точно.

– Дней? – переспросила Рената Мойрер.

– А потом? Можно к нему… – Мартин замолчал, когда доктор Холичек покачала головой. – Понимаю, – сказал он.

– Ясно, – сказала Рената Мойрер. – Не будем обманывать себя. Я ведь знаю, что с ним не все в порядке. Именно поэтому мне так тяжело. Хуже всего, что я точно представляю себе, как все отражается внутри его черепной коробки, вот тут. Это я представляю досконально.

– Простите, – сказала д-р Холичек, когда в кабинет постучали, и открыла неплотно притворенную дверь. Она тихо сказала что-то и кивнула. Ее конский хвостик, скрепленный тремя бархатными колечками с