шипящий звук.

Владелец бензоколонки между тем выкатил и оставил перед входом тележку-прилавок с зажигалками, плюшевыми зверушками и плитками шоколада.

Лидия подкрашивается. Запах в машине кажется мне родным и любимым, будто сопровождал меня с детства. А ведь мы купили эту «фиесту» только прошлой осенью.

– У нас тут нет даже отвертки, чтобы защитить себя, – говорит Лидия. В правой руке она держит тюбик помады, в левой – крышку от него. – Чудо еще, – говорит она, – что злостные нападения случаются не каждый день.

С ее стороны дверца теперь плотно закрыта. Я трогаюсь с места и выруливаю на шоссе. Поправляю зеркальце дальнего вида.

– Когда я буду подписывать договор о страховке, включить в него тебя? – спрашивает Лидия. Внезапно она наклоняется, обхватывает меня руками и начинает целовать в правое ухо. А другое умудряется задеть тюбиком помады. Ее губы соскальзывают все ниже по моей шее. Тут я замечаю моечный талон, торчащий из того кармана рубашки, который она придавила локтем, завинчивая над моим левым плечом свой тюбик губной помады.

Я тоже одной рукой обнимаю Лидию. При этом вижу бутылку «Джима Бима» на полу между ее ногами и – в зеркальце заднего вида – надувную корову. Платье у Лидии задралось выше колен. Потом я бросаю взгляд в зеркальце, в котором, благодарение богу, не видно ничего подозрительного, и мы благополучно отъезжаем.

– И пусть никто не говорит, будто нам с тобой никогда не везло! Только, конечно, такой дом требует уймы работы – такой, как здесь. – Мойрер отер носовым платком губы, поставил свою тарелку на деревянную досочку – и все это – на поднос. Потом двинулся вслед за женой, держа в руках пустые бутылки из-под «Вита-Мальц» и пивные стаканы. – Про окно, правда, он тебе ничего не сказал! – Она обошла вокруг стола.

– Окно ведь недавно разбилось! Откуда он мог знать? А?

Мойрер вдруг замер на месте. Из кухни донесся характерный звук отключившегося холодильника. Бутылки, стоявшие сверху, задребезжали.

– Дареному коню… и так далее, – нарушила она тишину.

– Да, но какого… – пропыхтел Мойрер, однако продолжать свою мысль не стал.

– Он ведь это тебе предложил, не мне. Так чему удивляться? Неужели ты думаешь, что, будь это не так, он бы… Ты же знаешь Нойгебауэра! – Она подняла поднос выше, как если бы хотела передать ему. – Ты же в конце концов мужчина! – сказала и отвернулась.

В кухне Мойрер поставил стаканы и бутылки на край раковины. Он встряхнул кухонное полотенце, потом схватил хлебный нож и вонзил его в грудь невидимого противника: – Если сюда наведаются румыны…

– Эти ничтожества! – перебила она. И принялась щеткой усердно оттирать с обеих сторон зубья вилок.

Мойрер выдвинул ящик, и нож скользнул из его руки куда-то вниз и вбок, мимо отделений для столовых приборов. – Во всяком случае, им ничего особенного не сделали, – сказал он, принимая от жены стакан.

– Как же! Я бы посмотрела на тебя, если бы с тобой… как бы ты тогда заговорил. – Она выдернула затычку и тщательно вымыла раковину. Потом наполовину наполнила сковородку водой, поставила ее на плиту и пошла в спальню.

– Газеты всегда все преувеличивают! – крикнул ей вдогонку Мойрер. – Мы иначе не можем! – Он повесил полотенце на вешалку и опустил закатанные рукава рубашки. Кухонное окно оставил открытым. Они уже два дня терпели сквозняк, но в доме все еще пахло плесенью и неотлакированным деревом, с которого лишь недавно с помощью влажной тряпки удалили пыль. Увидев жену на пороге с дорожной сумкой в руках, Мойрер невольно отметил, что блузку она застегивала мокрыми руками. Жена тут же собезьянничала: «Мы иначе не мо-ожем…»

Они впервые шагали по улице в эту сторону. Мойрер пытался представить себе, как бы тут все выглядело, если б успело стать для него давно привычным: мостовая, деревянные заборы с маленькими садиками за ними, ключевая вода, стекающая по железному желобу на замшелую решетку, выложенные щебнем дугообразные подъездные Дорожки… Из-под каких-то ворот высунулась черно-белая собачья морда, прижалась к земле и залаяла. Может, он, Мойрер, даже здоровался бы с некоторыми соседями…

Мойрер нес сумку с гардинами, которые его жена прихватила с собой, чтобы дома постирать. Самое позднее – в пятницу он опять придет сюда, встретит жену на автобусной остановке. А вечером будет держать лестницу, подавать Ренате гардины. Он скажет ей, что, если на даче и остался хоть один клоп, от него за прошедшие пять суток не было ни слуху ни духу; вообще ничего плохого не было, кроме того что сам Мойрер храпел.

Ее икры поражали почти просвечивающей белизной. Только под ремешками сандалий, на пятках, кожа имела красноватый оттенок. В постели Мойрер попытался согреть свои ноги между ее ступнями и заметил, что она опять удалила с пяток ороговевшую кожу. Поскольку пенопластовые матрасы были длиннее, чем простыни, Рената застелила их концы полотенцами.

Среди ночи Мойрер проснулся. И хотел было затворить окно, но, еще не успев встать, сообразил, что шум – не с улицы, а от его жены.

Еще в автобусе, когда Рената постучала пальцем по стеклу и сказала: «Вон смотри, тот – второй слева», – Мойрер почувствовал, отвращение к дому Нойгебауэра. Белая краска на фасаде давно облупилась. И обнажилась темно-серая штукатурка, внизу почерневшая от сырости. «Как у русских», – неприязненно прокомментировал Мойрер. По дорожке, мощенной обломками черепицы, они дошли от калитки до двери. И тут, в довершение всего прочего, увидели разбитое окно. Камень Мойрер нашел под столом, поднял его, предварительно обернув носовым платком, положил на комод между свадебной фотографией Нойгебауэра и барометром, а платок опять аккуратно сложил и сунул в карман. Больше он ничего не делал – только ходил хвостиком за своей женой, заглядывал через ее плечо в ванную, туалет и кухню, наблюдал, как она толкает заклинившуюся заднюю дверь. Водокачка в одичавшем садике, как ни странно, работала. Между двумя фруктовыми деревьями покачивался гамак. Крыша казалась исправной, но ключа от обеих верхних комнат у них не было.

Мойрер вскопал небольшой участок рядом с домом и решил не напоминать жене об обеде. Уж очень энергично ползала она на коленях, тихонько напевая арию Папагено[20] и повышая голос на строке: «…всегда весел, гоп-ля, гоп-ля-ля». Ни до чего не боялась дотрагиваться, выскабливала унитаз и душевую кабину, рукой смахивала в углах пыльную паутину, порвала старую наволочку и канцелярскими кнопками прикрепила ее к раме разбитого окна. Мойреру же приходилось каждый раз преодолевать себя, чтобы даже просто нажать на ручку двери, и он долго сопротивлялся, прежде чем позволил Ренате заклеить пузырь, вздувшийся на его ладони, пластырем из тутошней аптечки. Только потому, что она согласилась вторично перемыть всю чужую посуду, он протянул ей чашку, в которую она налила ему кофе, и, размешав сахар, даже облизал ложечку. Теперь они вместе шли по шоссе, обрамленному пешеходными дорожками и канавами. В длинной, пригнувшейся к земле траве валялись – будто выросли тут – консервные банки и осколки бутылочного стекла. У Мойрера часто возникало желание убрать весь этот мусор. Вот только если бы ему помогли… Организовать общегосударственное мероприятие по уборке обочин дорог и железнодорожных путей – такая работа пришлась бы ему по душе.

На остановке, под табличкой с расписанием, ждал автобуса какой-то мужчина, примерно одних лет с Мойрером. Мойрер кивнул ему, но, поскольку тот не отреагировал, быстро пробормотал: «Здравствуйте» – и отвернулся.

Было еще очень жарко, и струи воздуха, которыми их обдавали мчавшиеся автомобили, почти не приносили прохлады. Рената то и дело придерживала на бедрах юбку, чтобы ветер не задрал ее вверх. Летние брюки Мойрера тоже колыхались.