истинного места высадки и заставить бросить в бой дивизии раньше времени и не в том месте, где состоится вторжение. А ведь это было совершенно достоверное сообщение, к тому же подтверждавшее его прежнее мнение: самое вероятное место высадки союзников – побережье Нормандии. Теперь же он почему-то изменил точку зрения.
В течение нескольких предыдущих недель Гитлер получал от конкурирующих разведок СС, вермахта и министерства иностранных дел противоречивые сведения о времени и месте вторжения западных союзников на континент. Как во многих других случаях, Гитлер и теперь взялся выполнить задачу, очень сложную даже для профессионалов: решить, какое из донесений наиболее соответствует истине, кто из агентов располагает наиболее достоверными источниками. Он часто насмехался над различными разведслужбами, называя их некомпетентными, и все больше горячился, критикуя все разведки без разбору: «Ну и сколько ваших великолепных агентов уже перевербованы союзниками? Они намеренно посылают противоречивые донесения. Вот это я даже не стану пересылать в Париж. Придется его придержать, не то мы лишь понапрасну растревожим наши штабы».
Только к полудню 6 июня был решен наиважнейший вопрос о переброске резервов ОКВ во Францию к англоамериканскому плацдарму. Гитлер лично определял дислокацию каждой дивизии и даже пытался проигнорировать требования фельдмаршала Рундштедта, главнокомандующего Западным фронтом, оставить эти дивизии в резерве для решающего сражения. Из-за промедления две бронетанковые дивизии, упустив ночь с 6 на 7 июня, выступили днем и понесли колоссальные потери в живой силе и технике под вражескими бомбардировками.
Тот день, столь важный для всего хода войны, вопреки ожиданиям прошел в Ставке довольно спокойно. В особенно драматичные моменты Гитлер старался не терять самообладания, а штабисты следовали его примеру. Считалось неприличным проявлять нервозность или тревогу.
Однако в последующие дни и недели, пренебрегая очевидными фактами, Гитлер со столь характерным для него, но дошедшим уже до абсурда упрямством продолжал настаивать, что это вовсе не вторжение, а отвлекающий маневр с целью заставить его вывести войска из зоны главного удара. Военно-морское командование также считает нормандское побережье неблагоприятным, заявил он. Казалось, он не сомневался, что и противник докажет его правоту, десантировавшись в окрестностях Кале, где с 1942 года в бетонных бункерах размещались тяжелые морские орудия. По этой же причине он не позволил использовать для контрудара размещенную в Кале 15-ю армию[250]. У Гитлера имелись и другие причины ожидать вторжения через Дуврский пролив (Па-де– Кале). Здесь, вдоль побережья, было оборудовано пятьдесят пять стартовых площадок для нескольких сотен «летающих бомб» (самолетов-снарядов), предназначенных для ежедневного обстрела Лондона. Гитлер полагал, что противник прежде всего должен уничтожить эти пусковые установки. Он не желал признавать, что западные союзники могут быстро захватить эту часть Франции, высадившись в Нормандии.
Гитлер, как и все мы, надеялся на то, что новое оружие – «Фау-1» – посеет ужас и смятение в стане врага, парализовав его волю к сопротивлению. Оказалось, что мы сильно переоценили эффективность этого оружия, правда, у меня были кое-какие сомнения: уж очень мала была скорость самолетов-снарядов. Поэтому я посоветовал Гитлеру использовать их лишь при низкой облачности, но он ко мне не прислушался[251].
12 июня по непродуманному приказу Гитлера в величайшей спешке были запущены первые беспилотные самолеты– снаряды «Фау-1». Их было всего десять, и только пять из них достигли Лондона. Гитлер предпочел не вспоминать, что лично настаивал на их преждевременном запуске, и излил гнев на разработчиков не оправдавшего его надежды оружия. На оперативном совещании Геринг поспешил возложить всю вину на своего конкурента Мильха. Гитлер уже готов был отдать приказ о прекращении производства самолетов– снарядов на том основании, что весь проект – грубейшая ошибка и пустая трата средств и времени, но тут начальник отдела печати показал ему несколько преувеличенные сообщения лондонской прессы об ущербе, причиненном «Фау-1». Настроение Гитлера сразу же резко изменилось. Он потребовал увеличить выпуск самолетов-снарядов, а Геринг заявил, что «Фау-1» – величайшее достижение люфтваффе и он лично способствовал осуществлению этого проекта. О Мильхе, чуть было не ставшем козлом отпущения, больше не вспоминали.
Поскольку Гитлер не раз говорил, что сразу же после вторжения отправится во Францию лично руководить боевыми действиями, Организация Тодта построила для него две ставки, местоположение и размеры которых Гитлер определил лично, истратив несчетные миллионы марок на прокладку сотен миль телефонных кабелей и строительство. Теперь же, когда нависла угроза потери Франции, фюрер оправдывал колоссальные затраты тем, что, по крайней мере, одна из ставок находится на будущей западной границе Германии и, следовательно, войдет в систему оборонительных укреплений.
17 июня он посетил эту Ставку, названную «W-2» и расположенную между Суасоном и Лаоном, и в тот же день вернулся в Оберзальцберг мрачным и раздраженным: «У Роммеля сдали нервы; он стал пессимистом, а в такое время только оптимисты могут добиться успеха».
Теперь отставка Роммеля была делом времени, ибо Гитлер все еще не сомневался в том, что наши войска не допустят расширения захваченного десантом плацдарма. В тот же вечер он сказал мне, что опасается за судьбу пусковых установок «Фау-2», находящихся в контролируемых французскими партизанами районах.
22 июня 1944 года, примерно в то же время, когда англоамериканские войска вторжения добились первых ошеломляющих успехов, началось советское наступление, в ходе которого было разгромлено двадцать пять немецких дивизий. Теперь мы не в силах были остановить даже летнее наступление Красной армии. В те недели, когда рушились Западный и Восточный фронты, а в небе господствовала вражеская авиация, Гитлер проявил поразительное самообладание и стойкость. Безусловно, длительная и многотрудная борьба за власть закалила и его, и его старых соратников. Возможно, именно тогда, в «период борьбы», как он официально назывался, Гитлер понял, что не следует проявлять ни малейшего беспокойства в присутствии окружения, и с тех пор соратники восхищались его самообладанием в критические моменты и верили в правильность его решений. Гитлер наверняка никогда не забывал о множестве устремленных на него глаз и понимал, к каким губительным последствиям может привести даже минутная потеря самообладания. Эту поразительную выдержку он сохранил до конца своих дней, несмотря на преждевременное старение, болезни, медицинские эксперименты Морелля и колоссальное бремя ответственности. Гитлер часто напоминал мне шестилетнего ребенка, которого ничто не может обескуражить или утомить. Иногда такое поведение казалось нелепым и все же вызывало уважение.
Однако феноменальную уверенность Гитлера в победе в период непрерывных поражений невозможно объяснить одной только силой воли. В тюрьме Шпандау Функ доверительно сообщил мне, как ему удавалось успешно обманывать врачей: просто он сам искренне верил собственной лжи. Функ также добавил, что именно на этом принципе строилась геббельсовская пропаганда. Подобным же образом я могу объяснить поведение Гитлера его непреклонной верой в победу. В некотором смысле он боготворил себя. Он словно смотрелся в волшебное зеркало, в котором видел не только себя, но и провидение, подтверждающее его предназначение. Он верил в «счастливый случай» и умело пользовался методом самовнушения. Чем более угрожающей становилась ситуация, тем упрямее он верил в свою счастливую судьбу. Разумеется, он трезво оценивал военное положение, но подгонял реальные факты под свою веру и даже в поражении умудрялся разглядеть залог грядущей победы, предопределенной ему судьбой. Иногда он вроде бы сознавал безнадежность ситуации, но непоколебимо верил, что в последний момент фортуна изменит ход событий в его пользу. Если и говорить о каком-то безумии Гитлера, то это была его непоколебимая вера в свою счастливую звезду. По природе своей он был человеком религиозным, но его богом был он сам[252].
Безграничная вера Гитлера неизбежно оказывала влияние на его окружение. Я подсознательно понимал, что мы стремительно катимся в бездну, и в то же время все чаще – хотя и имел в виду сферу собственной деятельности – говорил об «улучшении обстановки». Как ни странно, моя уверенность легко уживалась с признанием неизбежности поражения.
Когда 24 июня 1944 года в Линце я пытался внушить уверенность в победе участникам совещания по вооружению, я словно натолкнулся на каменную стену. Перечитывая сейчас текст той моей речи, я прихожу в ужас от собственного безрассудства, вижу нелепость своих попыток убедить серьезных людей в том, что, мобилизовав все ресурсы, еще можно добиться успеха. В конце речи я выразил убеждение в том, что мы
