опекой Хэтти и преподобного я чувствовала себя в безопасности. Они не позволили бы одержать верх той греховной стороне моей натуры, которую было бы лучше не тревожить. Но он снова попользуется мною, и я знаю, сознавая свою слабость, что не смогу противостоять этой другой стороне своего «я», низменной и похотливой, погрязшей в безрассудных привычках.

Временами я чувствую, что во мне уживаются две личности. И я постоянно задаюсь вопросом, которая из них будет верховодить в следующий момент. Быть может, это будет то извращенное, распутное создание, которое я в отчаянии назвала Элейн, чтобы полностью отгородить ее от себя. Или же это буду я — Морриган, воспитанная в строгой морали и христианской силе духа. И все же, кажется, я не имею никакой власти над этой другой стороной своей личности. Каждый день я молю Господа, чтобы праведность и добродетель возобладали над моей безнравственностью.

Как же мне преодолеть эту безнравственную распущенность, которая вызывает отвращение у всего, что содержит хотя бы мизерные крупинки христианской и человеческой благопристойности. Если бы только мой дядя в своей заботе о моем благополучии не вынудил меня к замужеству! И все-таки это дурно — отвергать своего мужа. О, я, определенно, безумна, если должна делить свое сознание, чтобы удовлетворить и порочные аппетиты мужа, и нравственную частицу своей души.

Элейн озадаченно смотрела на записку. Что за чушь! «…делить свое сознание, чтобы удовлетворить и порочные аппетиты мужа, и нравственную частицу своей души». Ну и ну! Звучит, как фраза из сценария «мыльной оперы» девятнадцатого столетия. Как Чарльз или кто-нибудь другой может всерьез воспринимать это? Только сумасшедший написал бы…

…такую ерунду.

Элейн прерывисто вздохнула. Она с усилием подняла голову и встретилась взглядом с холодными синими глазами. Что она могла сказать? Что писала мелодраматическую историю для Кристиан Монитор ?[25] Кто бы ни написал эту записку, он был чрезвычайно умен.

Если Элейн признается, кто она и откуда — она погибла.

Если и дальше станет притворяться Морриган — она погибла.

— Ну? — тихо спросил Чарльз. — Так ты писала это или нет?

Ах, немного не так: осужден, если делал, и осужден, если не делал.

Элейн опустила глаза на кольцо на своем пальце. При дневном свете золото отливало едва заметным красноватым оттенком. Поверх простого широкого обруча сверкал бриллиант в пол карата, насаженный на тонкое золотое кольцо.

Здесь не двадцатое столетье, чтобы она могла защитить себя. Там, возможно, Мэтью прислушался бы к ней. Она ничего не могла поделать с той другой жизнью, но могла попытаться исправить эту.

Элейн откинула голову и вгляделась в осколки синего льда.

— Нет. Нет, я этого не писала.

Чарльз искривил губы в сардонической усмешке:

— Какое «я» ты имеешь ввиду? Дай-ка взглянуть, как там в записке сказано, «я», которое подчиняется «порочным аппетитам» своего мужа, или «я», которое съеживается в христианском ужасе? Элейн-шлюху или Морриган-праведницу? Какая часть твоей натуры не написала это?

Ох. Как откровенно. Шлюха даже. Разве он должен называть ее шлюхой?

Чарльз схватил Элейн за плечи и стал трясти.

— Итак? — потребовал он. — Скажи мне! Кто из них написал эту нелепую записку?

Предательство. Каждая встряска, от которой стучали зубы, была, словно удар ножа в самое сердце. Боль, которую она чувствовала, когда Мэтью предал ее, не шла ни в какое сравнение с этой. Она никогда не отдавалась Мэтью целиком. Не так, как этому мужчине, который все брал и брал до тех пор, пока у нее ничего не оставалось. Она доверяла Чарльзу. Доверяла всем телом и душой. А он не верил ей. Назвал ее, Элейн, шлюхой. Тот факт, что она и не ждала, что он поверит ей, ни на йоту не смягчил мучительную агонию.

Чарльз оттолкнул от себя Элейн, словно не в силах был более выносить ее прикосновения. Ноги запутались в подоле красивого платья из розового муслина, и она самым унизительным образом рухнула на пол.

Он зарылся пальцами в свои волосы, вдруг напоминая собой сбитого с толку мальчишку.

— Я не верну тебя обратно в руки твоих чудовищных родственников. И не стану мириться с той зловонной старой ведьмой, именующейся Хэтти. Дэймон… я попрошу Дэймона обследовать тебя. Он лучше знает, что делать. А пока… — Чарльз откинул голову, словно искал ответ на мучившую его дилемму на потолке. — Пока ты останешься в этой комнате и займешься тем, что заставляет тебя чувствовать себя более… — он опустил голову, сковывая ее взглядом, — …более сдержанной. Переписывай Библию. Молись. Делай все, чем ты занималась до того, как мы… до того, как я заявил свои супружеские права.

Правый уголок губ потянулся к тонкому белому шраму на щеке. Он повернулся к двери.

— В ближайшее время подойдет Кейти, чтобы навести здесь порядок.

Элейн открыла рот, чтобы окликнуть его. Но гордость не позволила сделать это. Она скорее сгорела бы в аду, чем стала бы звать мужчину, не верившего ей.

Дверь захлопнулась. По крайней мере, он не запер ее, горько подумала Элейн. Ну разумеется, ключа в замке не оказалось. Элейн знала о существовании по крайней мере двух ключей. Один был у Хэтти. Второй — тот, что Элейн забрала у Кейти. Возможно, Хэтти потеряла свой ключ. В противном случае не было нужды воровать второй ключ — значит, похоже на то, что вскоре Элейн обнаружит себя запертой в спальне. Разве не так поступают с людьми, которые страдают безумием? Запирают их?

Элейн будет заточена, а Морриган, или кто там написал эту записку, нет.

Возможно, она сходит с ума. Где доказательство, что Морриган вернулась из двадцатого столетия? В действительности нет никаких доказательств, что она вообще была там. Все это могло оказаться галлюцинацией. И даже если это не так, всегда существовала возможность того, что Хэтти слышала бормотание Элейн во сне и доложила об этом тетке Морриган. А миссис Боули действовала, как она верила, в интересах своей племянницы, убеждая Чарльза, что его жена сумасшедшая, и таким образом намереваясь вернуть Морриган в лоно высокой нравственности.

Господи. Элейн и правдасошла с ума, если верила в возможность того, что кто-то пытался доказать ее безумие «в ее же интересах».

Элейн собрала туфли и расставила внизу гардероба.

Она успела развесить пару платьев до того, как Кейти влетела в комнату.

— О мэм. Я все слышала, и ни о чем не беспокойтесь, мы в это не верим — ни слуги, ни я! Я знаю, что вы не писали сами себе эти записки! И Джейми, лакей в комнате для завтраков, рассказал о том, как записку спрятали в салфетке и как она выпала, когда вы ее подняли. Я просто пойду сейчас и скажу лорду, что у него нет права думать то, что он думает.

Элейн закрыла глаза, услышав о последнем акте предательства. Слуги знали о записках и их предполагаемом авторе — сведения, которые они могли получить только от хозяина. Каким-то образом, это маленькое предательство причинило больше боли, чем вся предыдущая реакция лорда.

— Нет, не утруждайся, Кейти. Просто помоги мне развесить эту одежду, о’кей? — Элейн запоздало поняла маловероятное существование слова «о’кей» в девятнадцатом веке. Видя, как глаза служанки широко распахнулись, она поспешно добавила. — Спасибо за поддержку, Кейти, но лорд… — примет ее за помешанную, как только узнает правду, — … лорд и я должны сами все уладить между собой.

А когда это произойдет, у нее есть на примете еще парочка чудес, которые она хотела бы исполнить. Например, чтобы расступились воды морские или шея жирафа укоротилась.

Казалось, служанка немного успокоилась.

— Но как он мог подумать о чем-то подобном, миледи? Вы и лорд спали вместе и все такое. Как может мужчина так плохо думать о своей женщине?

Элейн так закусила губу, что почувствовала вкус крови во рту. Она в деталях вспомнила все те вещи, которые они совершали вместе с Чарльзом: исследующие ласки, поцелуи с ароматом лимона. Потом она