— Нет, я не должна… нет…
— Ша, Красотка! — оборвал ее Барбер. — Во всем Париже не найти американской девушки, которая не знала бы, куда деть сейчас пять тысяч франков.
Морин, вздохнув, безропотно сунула бумажку в карман.
— Мне так неловко, Ллойд, брать у тебя деньги.
— В память о моей бесшабашной юности в голубой форме. — Поцеловал ее в лоб.
Отправляя обратно в карман бумажник, где оставалось пятнадцать тысяч франков, представлял, что этих денег ему должно хватить до конца жизни: Джимми вернет долг.
— Думаешь, с ним ничего не стряслось? — Морин стояла совсем рядом.
— Само собой. — Барбер пытался казаться беззаботным, но выдала фальшь в голосе. — Не беспокойся так о нем. Позвоню тебе завтра, как обещал. Может, он уже будет дома, сам возьмет трубку и станет мне высказывать обиду — мол, кадрюсь к его жене, пока его нет в городе.
— Держу пари, — улыбнулась несчастная Морин.
Через холл, освещенный как пещера, вышла на улицу, под дождь, — надо забрать двух своих малышей из дома подруги, она попросила их накормить, об этом договорились.
А Барбер, поднявшись к себе, взял телефонную трубку и подождал, покуда старик внизу включит его телефон в сеть. На полу — два открытых чемодана со сложенными рубашками — для них не нашлось места в ящиках бюро, выделенного отелем. Сверху на бюро — давно просроченный счет от портного; письмо от его бывшей жены, из Нью-Йорка, нашла на дне дорожного сундучка его армейский пистолет и спрашивает, что с ним делать — боится попасть под закон Салливана о незаконном хранении оружия; письмо от матери: умоляет перестать быть идиотом, вернуться поскорее домой и найти постоянную работу; письмо от одной женщины — он к ней не проявлял особого интереса: приглашает приехать к ней на виллу в Изео1, погостить немного; там просто чудесно, тепло, и к тому же ей нужен мужчина в доме; письмо от одного парня — был у него на самолете пулеметчиком: постоянно подчеркивает, что Барбер спас ему жизнь, когда неподалеку от Палермо он получил тяжелое ранение в живот; а самое удивительное — он после этого написал книгу. Теперь постоянно присылает длинные, литературные по стилю письма — по крайней мере раз в месяц. Странный парнишка — слишком легковозбудимый, необычно целеустремленный; постоянно подвергает себя беспощадному анализу с целью сделать окончательный вывод: на самом ли деле он, как и те, кого он любит (в их число он с изрядной долей смущения включал и Барбера из-за тех восьми опасных минут над Палермо), такой, каким кажется. «Наше поколение подвергается опасности измельчания, — писал он ему на пишущей машинке. — Слишком рано мы прошли через свои испытания. Наша любовь превратилась в привязанность, ненависть — в неудовольствие, отчаяние — в меланхолию, страстность — в предпочтение. Мы превратились на всю жизнь в послушных карликов в этой маленькой, фатальной интермедии».
Письмо это повергло Барбера в глубокую депрессию, и он на него не ответил — достаточно наслушался этого от французов. Пусть его бывший пулеметчик либо прекратит писать ему, либо затрагивает в своих письмах другие темы — вот его искреннее желание. Не ответил Барбер и своей бывшей жене — ведь и приехал в Европу только ради того, чтобы забыть о ней навсегда. Не написал ответа и матери, ибо сильно боялся, что она на самом деле права. И не поехал в Изе: в каком бы трудном положении ни находился, не собирался торговать этим товаром — самим собой.
В раму зеркала над бюро вставлена фотография: они с Джимми Ричардсоном на пляже в Довиле1 прошлым летом. Ричардсоны снимали там коттедж, и Барбер провел с ними два уик-энда. Джимми Ричардсон — второй парень, который привязался к нему, Барберу, во время войны. Так или иначе, но люди вокруг него всегда проявляли свою преданность, в чем, собственно, он не нуждался. «Люди липнут к тебе, — однажды сказала ему рассерженная на него девушка, — потому что ты лицемерный тип — чисто автоматически стоит кому-нибудь войти в комнату — оживляешься, становишься веселым и вызываешь к себе полное доверие».
Вот они с Джимми: стоят на пляже, в плавках; высокий Барбер осчастливлен этой блондинкой, с типично калифорнийской красотой, что улыбается рядом с Джимми — тот на фото толст, неповоротлив, похож на глупого ребенка, освещенного яркими солнечными лучами.
Барбер долго смотрел на фотографию. Нет, Джимми не из тех, кто способен улизнуть на тридцать два дня. Ну а что касается его, Барбера, он криво улыбнулся, так он и правда выглядит «чисто автоматически» веселым и вызывающим к себе полное доверие. Остается выдернуть фотографию из рамки и бросить в ящик. Небрежно держа трубку в руке, Барбер с отвращением озирался по сторонам. При свете лишенной абажура лампочки темные панели кажутся мрачными, изъеденными муравьями; на этой вот кровати, с пестрым покрывалом цвета гнилой груши, верно, барахтались сотни мужчин и женщин со скверными фигурами — снимали номер на час… На какое-то пронзительное мгновение он заскучал вдруг по номерам всех тех отелей «Статлерз», где ему приходилось ночевать, по уютным купе поездов, курсирующих между Нью-Йорком и Чикаго, Сент-Луисом и Лос-Анджелесом…
Барбер положил трубку. Берт Смит его, конечно, не удивил: он кочует из отеля в отель и к тому же мог сменить с полдюжины имен с тех пор, как они в последний раз разговаривали.
Сделав над собой сознательное усилие, Барбер постарался больше не думать ни о Джимми Ричардсоне, ни о его жене, которую друзья в эскадрилье в шутку называли Красоткой, ни о двух их маленьких сыновьях.
Зло насупившись, подошел к окну. Зимний парижский дождь сыплет как через сито на узкую улицу, делая неясными, расплывчатыми ее очертания, сдирая, словно стружку, привычную окраску зданий напротив, — ни за что не догадаешься, как они выглядели только что построенные. Какой-то преследуемый непогодой работяга сгружает с машины ящики с вином, — привычное, веселое парижское позвякивание винных бутылок приглушается, притупляется, становится печально-скорбным от серого потока воды с небес, с оконных карнизов, рекламных щитов и свернутых навесов…
Нет, это не такой день, когда может пропасть чей-то муж или чей-то друг. В такой день нельзя оставаться одному, иметь всего пятнадцать тысяч франков в кармане, торчать в узком отельном номере, куда тепло подают только с десяти утра до шести вечера. Быть без работы, без сигарет или ланча. Вновь и вновь подвергать себя анализу и неизбежно прийти к выводу: сколько ни крути, ни придумывай для себя оправданий — во всем виноват только ты один.
Барбер вновь принудил себя выйти из оцепенения. Ну какой смысл торчать целый день в комнате? Если уж он хочет совершить что-то полезное, надо идти на поиски Берта Смита. Сейчас почти два тридцать; попытаться вспомнить, в каких местах он приблизительно в это время, днем, встречался с Бертом Смитом… Да, вот: дорогой, роскошный ресторан возле Круглого моста, где обычно обедают люди из кино, владельцы французских газет и богатые туристы; бистро на бульваре Латур-Мобур на левом берегу Сены; рестораны в Отей Лоншан и Сен-Клу. Так, еще раз свериться с газетой: сегодня скачки в Отей…
Если он не на скачках, но находится в Париже, искать его в середине дня нужно в какой-нибудь художественной галерее. Берт Смит большой любитель искусства, — по крайней мере, покупает картины, причем со знанием дела. Постоянного места жительства у него нет, живет он в отелях, а их никак не назовешь удобным местом для хранения коллекции; вполне вероятно, картины покупает ради спекуляции ими или действует как агент, если речь заходит об очень ценных произведениях и правительство не желает допустить их вывоза из Франции контрабандным путем.
Встречался он со Смитом днем и в парной «Клэридж»: небольшого роста, полный, с удивительно стройными ногами, он сидел обычно в парной, завернувшись в простыни, и постепенно багровел, щедро расточая улыбки, окутанный облаком пара: цель его была как следует пропотеть, чтобы сбросить жирок, накопленный за долгие годы усиленного питания в лучших ресторанах Европы.
Несколько раз видел Смита около шести вечера в парикмахерской отеля «Георг V», где имел обыкновение бриться, а после этой процедуры — в баре наверху, в баре «Плаза-Релэ» и в английском баре «Плаза-Атене»; поздно вечером — в разных ночных клубах: «Слон», «Блан», «Кэрроллз», «Красная Роза»…
С замиранием сердца думал Барбер об оставшихся в бумажнике пятнадцати тысячах франков. Впереди долгий, сырой, трудный и весьма дорогостоящий день. Надев шляпу и пальто, он вышел из отеля. Дождь все еще льет… Окликнул такси, назвал шоферу адрес ресторана возле Круглого моста.
Все началось два месяца назад, на трибуне в Отей, перед началом шестого забега. День выдался пасмурный, туманный, и зрителей собралось немного. У Барбера все не очень ладилось, но перед шестым
