– Тут у кого угодно будет облик святого, – ответила она, – если два месяца не занимаешься сексом.

– Надеюсь, наш малыш оправдает все принесенные тобой жертвы.

– Пусть только попробует не быть на высоте!

– Ну, как ты чувствуешь себя сегодня?

– О’кей. Он там, по-моему, марширует в тяжелых солдатских ботинках, ну а в остальном все терпимо.

– Ну а что, если будет девочка?

– Я ей посоветую не заводить двух любовников сразу, – ответила Джин.

Они рассмеялись.

– Что ты собираешься делать сегодня?

– На собеседование придет няня, потом должны привезти мебель для детской, мы с Мартой будем ее расставлять. Потом нужно принять витамины, потом нужно взвеситься. Дел много. Ну а ты?

– Нужно поехать в университет, – сказал Рудольф. – Там сегодня заседание совета попечителей. Потом загляну в офис…

– Ты снова позволишь этому старому чудовищу Калдервуду ворчать?

С тех пор как Рудольф сообщил о своем решении выйти из бизнеса в июне, Калдервуд все время ворчал, не давая ему прохода: «Ну кто, скажи на милость, уходит в отставку в возрасте тридцати шести лет?»

– Я, – каждый раз говорил ему Рудольф, но Калдервуд отказывался принимать его слова на веру. В глубине души он подозревал, что Рудольф темнит, чтобы установить полный контроль над всем бизнесом, и Калдервуд неоднократно намекал ему, что если Рудольф передумает и останется в бизнесе, то будет более полный контроль. Он даже предложил перенести главный офис в Нью-Йорк, но Рудольф сказал, что он не собирается жить в этом городе. Джин разделяла привязанность Рудольфа к старому фермерскому дому в Уитби и обсуждала с архитектором планы его расширения.

– Не беспокойся из-за Калдервуда, – сказал Рудольф, поднимаясь из-за стола. – Я приеду на ланч домой.

– Вот это мне нравится, – обрадовалась Джин. – Муж приезжает домой на ланч. После ланча позволю тебе заняться со мной любовью.

– И не думай, – оборвал он ее. Наклонившись, он поцеловал ее в щеку, видя перед собой ее дорогое, улыбающееся лицо.

Было еще рано, и Рудольф ехал медленно, с удовольствием разглядывая город. Маленькие детишки в ярких, цветастых ветровках ездили на трехколесных велосипедах по тротуару или играли на лужайках, на которых уже пробивалась весенняя зелень. Молодая женщина в брюках толкала впереди себя детскую коляску, радуясь яркому солнцу. Дряхлый пес дремал на теплых ступенях большой, окрашенной в белый цвет пекарни, где выпекали коврижки с имбирным орехом и пряники. Почтальон Хоукинс приветливо помахал ему рукой, Рудольф помахал ему в ответ. Полицейский Слэттери, стоя возле своего патрульного автомобиля, разговаривал с садовником. Он улыбнулся Рудольфу. Два профессора с кафедры биологии, шедшие в университет на работу, погруженные в ученую беседу, вскинули головы, здороваясь с ним коротким кивком: «хелло!» В этой части города с его большими деревьями, большими просторными деревянными домами и тихими улицами царила особая безмятежная атмосфера еще не ушедшего далеко девятнадцатого века, когда не было войн, никаких бумов, никаких депрессий. Рудольф не переставал теперь удивляться: как это он еще совсем недавно рвался вон из этого городка, где его все знали, где на каждом углу с ним все здоровались, рвался в незнакомый, с какой-то серой, каменной враждебностью Нью-Йорк, с подстерегающими на каждом шагу неожиданностями.

По пути к административному корпусу он, проезжая мимо легкоатлетического стадиона, увидел Квентина Макговерна, в сером спортивном костюме, бегущего легкой трусцой по гаревой дорожке. Рудольф остановился, вышел из машины. Квентин к нему подбежал – высокий, серьезный молодой человек с выступившими капельками пота на гладкой черной коже. Они пожали друг другу руки.

– Первая лекция у меня в одиннадцать, – сказал Квентин, – а сегодня такой хороший денек, самый раз побегать, после того как всю зиму тренировался в спортивном зале.

Они уже не бегали вместе по утрам. После женитьбы Рудольф под влиянием Джин стал заниматься теннисом. В любом случае это уже подвиг, достойный спартанца: каждый день просыпаться в семь утра, в любую погоду вылезать из теплой кровати от разомлевшей от сна жены и три четверти часа бегать по гаревой дорожке, стараясь не отставать от молодого спортсмена, достигшего пика своей спортивной формы. К тому же рядом с Квентином он чувствовал себя уже стариком. Он и без того в прошлом уделял таким пробежкам немало времени.

– Ну, как дела, Квентин?

– Неплохо. Пробегаю двести метров за двадцать две и восемь десятых секунды. Тренер говорит, что попробует меня на длинной дистанции – четыреста метров и еще в эстафете.

– Ну а что говорит твоя мать, по-прежнему жалуется?

Квентин улыбнулся, вспоминая их пробежки ранним утром в холодные зимние дни.

– Говорит, чтобы я сильно не задирал нос. Матери, как известно, не меняются.

– Ну а как успехи в колледже?

– Очевидно, произошла какая-то ошибка. Меня включили в особый, льготный список декана факультета.

– Ну а что говорит твоя мать по этому поводу?

– Говорит, что администрация это сделала только потому, что я цветной, а им очень хочется продемонстрировать, какие они либералы.

– Если у тебя возникнут какие-то недоразумения с матерью, попроси ее позвонить мне.

– Обязательно, мистер Джордах.

– Ну, мне пора. Передай привет отцу.

– Мой отец умер, мистер Джордах, – тихо сказал Квентин.

– Извини меня, – смутился Рудольф. Он сел в машину. Боже, как все же получилось неудобно, подумал он. Отец Квентина проработал, по крайней мере, лет двадцать пять у Калдервуда. Кто-то мог сообразить и сообщить им о его смерти!

После разговора с Квентином настроение у него испортилось, и утро уже не казалось таким приятным и чистым.

Все места на стоянке возле административного корпуса были заняты, и ему пришлось припарковать машину ярдов за пятьсот от здания. Всю свободную землю превращают в автостоянки, подумал он с раздражением, запирая дверцу. В Нью-Йорке у него из машины стащили радиоприемник, и теперь он постоянно ее запирал, даже если отлучался на какие-то пять минут. У него даже возник небольшой спор с Джин по этому поводу. Джин никогда не запирала дверцы машины, более того, постоянно оставляла дверь дома открытой, когда находилась там одна. «Можно, конечно, любить ближнего своего, – увещевал он ее, – но глупо не обращать внимания на внутреннюю потребность человека в краже».

Он дернул дверцу, проверяя замок, и услышал, как его кто-то окликнул, назвав по имени.

– Привет, Джордах! – Это был Леон Гаррисон, один из членов совета попечителей, он, как и Рудольф, шел на заседание. Высокий, статный мужчина лет шестидесяти, с седыми, как у важного сенатора, волосами и с вводящими в заблуждение искренними, сердечными манерами. Издатель местной газеты, унаследованной им от отца вместе со значительной недвижимостью как в самом Уитби, так и в его окрестностях. Его газета не процветает, это Рудольф знал. Но у него не было к нему сочувствия. В редакции Гаррисона работали немногочисленные, вечно пьяные, опустившиеся сотрудники, которых повыгоняли из других газет. Всем им, конечно, сильно недоплачивали. Рудольф дал себе твердый зарок никогда не верить ни одной строчке, напечатанной в этой газете, даже сообщениям о погоде.

– Ну, как дела, дружище? – спросил Гаррисон, обнимая его рукой за плечи. Они вместе пошли к административному корпусу. – У тебя все готово, чтобы сжечь всех нас, старомодных консерваторов, сегодня утром на костре? – Он громко засмеялся, демонстрируя, что мирно настроен. Рудольфу не раз приходилось иметь дело с Гаррисоном по поводу рекламы товаров Калдервуда в газете, и далеко не все встречи с ним были ему приятны. Гаррисон когда-то называл его «парень», потом «Руди», потом Джордах, а