увенчивает. И отныне Бог видит во мне только сына Своего, только Христа [219].
Вот почему я могу сказать, что будучи грешником, я еще и праведен, но праведен не той праведностью, от которой я хоть немного могу возгордиться, ибо эта праведность есть та, которой Бог наделил нищего Духом Святым, каким я являюсь, нищего, калеку, который тащится по дороге временной протяженности, ведущей к вечной жизни, которой мне будет дано вкусить из милости.
Однако эта пассивная праведность — не праведность бездельника. И тем более она не дает мне повод почивать в блаженной надежде на спасение. Она не позволяет мне и закоснеть в черствости моего сердца, закрытого для благодати и противящегося ей. Ведь будучи грешником, получившим прощение и ставшим праведником, наделенным праведностью, милостиво наделенным святостью Бога во Христе, я — еще и кающийся грешник. Это значит, что я борюсь, делаю всё возможное и прилагаю все силы не для того, чтобы заручиться прощением, устойчивостью, праведностью, святостью, снискать которые мне не поможет ничто, кроме Милости, любви, прощения, дарованного Богом во Христе, — без всяких заслуг с моей стороны, — снизошедшим для того, чтобы увидеть утраченное; нет, я борюсь, делаю всё возможное, прилагаю все силы для того, чтобы начать выказывать свою покорность Его чудесному закону, столь суровому в своей простоте, — пытаясь выразить Ему благодарность и признательность, в которых Ему нет нужды: таковы первые шаги моей покорности, ибо нельзя не любить Того, кто так любил, ибо хочется снискать благоволение Того, кого любишь, ибо нельзя не любить Того, кто принес нам, мне искупление, добытое такой ценой; ибо я чувствую, что меня жжет стыд за то, что я так плохо отвечаю на любовь моего Бога.
В основе нашего устремления к действию в этих вопросах — semper penitens[220]. Если мы уж столь деятельны в глазах других и столь вялы в своих собственных и в любом случае оказываемся такими неловкими, то это потому, что мы боимся не того, что можем сотворить зло, а только того, что действуем недостаточно, раз уж, как мыслит апостол Павел, нам даровано спасение. Ведь как и Павлу, нашему сердцу явлено, что «ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от Любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8: 38–39).
Да, Господь — наша твердыня, ein feste Burg[221]. В сентябре 1978 года я оказался в Восточной Германии, в Виттенберге, с поручением подготовить передачу о Лютере. Мне помнится, как в Stadt Kirche[222], где кроме нас не было никого, я услыхал этот прекраснейший и самый значительный из всех хоралов Лютера там. где он был пропет впервые, в исполнении на большом органе. К подготовке передачи без особых церемоний была привлечена молодая супруга пастора (точно сошедшая с картины Кранаха), платье которой лучше всяких речей свидетельствовало о материальном положении тех, кто избрал верность Церкви. Она была взволнована не меньше нас… И вот звуки заполнили всё пространство под сводами.
Это песнопение, в том месте, где оно возникло, в городе с 52 тысячами жителей, которых надежно стерегли 50 тысяч советских солдат, — гимн тех, кто во все времена подвергался преследованиям и победил, — звучал со спокойной силой Царства Божьего.
Да, это слово подвергается испытанию делами. Оно не обязательно делает нас лучшими — чего нам хотелось бы во имя силы свидетельства, но оно дает нам возможность жить. Оно приносит нам если и не счастье, то, во всяком случае, нечто, что лежит далеко за пределами счастья: крошечную искорку Радости Царства Божия.
* * *
Сотворение мира, Грехопадение, Спасение, а на уровне повседневной жизни — радости, горести и часы: если бы мне пришлось кратко определить свою жизнь, я сказал бы, что примиряюсь с собой там, где я есмь, но что время жжет меня.
Одним словом, я из тех, кто более или менее мирится со своим уделом. Найдется ли человек, который всю свою жизнь не ощущал бы в своем сердце вечного присутствия зеленых лугов своего детства? Всё, что близко ко всё определяющему зиянию, накладывает глубокий отпечаток и определяет судьбу.
Я многим обязан тем, кто одарил счастливым детством малыша, лишенного матери. Я не знал ее, и, тем не менее, я ощущаю чье-то таинственное присутствие в начале своей жизни, в глубине этой незаполненности. Горе обрушилось на меня в девятилетнем возрасте, когда я потерял того, кто стал мне больше, чем отцом.
Покидая раннее детство, я покидаю тихую заводь. Таков, вероятно, удел любого живого существа. Тогда-то и берут начало трудности и огорчения, страхи, неотвязные мысли, чувство ущемленное™. Я — из тех детей, кому довелось готовить уроки в одиночку, на кухне, без посторонней помощи, без направляющей руки. Мне пришлось научиться хотеть, выбирать, утверждать, вырывать, стыдиться своего невежества, неведения, непонимания. От всего этого на душе у меня не осталось никакого горького осадка. Более того: я благодарен тем, кто делился со мной всем, что у них было, за теплоту чувств, которая дороже всего золота мира. Вместе с другими подростками моего поколения мне случалось и голодать, и частенько замерзать, и стесняться своей одежды; не имея в кармане ни гроша, я познал унижение и нужду. Жизнь, полная лишений, среди простых людей, не лишила меня, тем не менее, возможности покупать уже в раннюю пору жизни книги, которых мне не хватало в детстве.
Когда я подвожу итоги прожитого, то, как мне кажется, иному на моем месте представилась бы удобная возможность дать волю комплексам, безоговорочно влиться в ряды тех, на кою ополчился весь мир. Но все тяготы юности сделал незаметными тот запас нежности, которым в раннем детстве снабдили меня мои приемные родители; это было время ничем не нарушаемого счастья и полной безмятежности.
Счастье, которым вы наделяете ребенка в первые годы его жизни, — это лучшее, что вы можете сделать, желая заручиться благосклонностью Неба. Любому обществу, достойному так именоваться, стоило бы помнить об этом, сделав отсюда те практические выводы, на которые мы так тщетно уповаем.
Я так и остался тем крестьянином, каким никогда не был сам по-настоящему; крестьянами за меня были мои предки. Мне хорошо в моей норе. Возможно, что такое самочувствие составляет часть христианского наследия.
Я таков, каков я есть. Разумеется, меня приводит в бешенство мысль о том, что я недостаточно умен; я страдаю от невозможности лучше говорить на иностранных языках, которых мне не довелось учить в молодости; оттого, что я вовремя не получил нужной сноровки в обращении с языком математики; оттого, что у меня нет непринужденных манер— следствие воспитания, которого я не получил; это означает, что я сознаю свои пределы. Будучи моложе, я страдал от ограничений телесных, которые незамедлительно давали мне понять, что я не пригоден для состязаний в ловкости и силе; еще и поныне я крайне болезненно ощущаю ограниченность своей памяти. Людям вокруг меня подчас кажется, что она — прекрасная, без малейшего изъяна. Но мне-то известно, что она — приличная, не более того, и что мне постоянно приходится быть начеку.
Не могу сказать, что мне неведомы тревоги; я редко доволен собой. И всё же я не ропщу на свой жребий. Я из тех, кто неизменно пытается обратить всё на пользу. Утопия вызывает у меня сожаление. В своей экологической нише я — деятельный пессимист. Принимать себя таким, каков я есть, в месте своего пребывания, принимать исходные условия, пытаясь найти путь к удовлетворительному решению, — вот поведение, которое, как мне представляется, соответствует моим наклонностям.
Там, где полнозначными являются понятия Сотворения мира, Грехопадения, Искупления, при повседневном поведении, основанном на
Плотская оболочка принадлежит
