времени, о передаче эстафеты, об отношении к судьбе рода человеческого.

«Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлить дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Исх 20: 12). В данном случае «чтобы» восходит к естественному праву: общество, настолько нарушающее правило о передаче приобретенного, что прекратится почитание отца и матери, будет недолговечным, поскольку, подобно нашим вымирающим обществам, оно уже не обеспечивало бы передачу жизни, культуры, ценностей, лежащих в основе культуры.

Шестая заповедь: «Не убивай» — самая немногословная. Она была нарушена первой: за приобретение орудия пришлось расплачиваться межвидовым насилием; «не убий» должно провозглашаться всё снова и снова: ведь речь идет о нашем выживании. Жизнь начинается с зачатия, и преступление, в данном случае, тем более непоправимо, что совершается у изначального зияния, у порога бытия. Гибель каждого десятого — так расплачивались за несоблюдение пятой заповеди те общества, где насилие основывалось на отсутствии законов и норм, но тормозилось осознанием священного начала. Между 1750 и 1970 годами в жертву войне принесено менее 1 % населения. В условиях, когда поощряется аборт, расходы по которому оплачиваются, индустриальное общество превзошло уровень несоблюдения запрета, отмеченный в тех самых первобытных обществах, которые погибали от самоистребления: в обществах, от которых до нас не дошло почти ничего.

«Не прелюбодействуй» — логическое следствие «не убий». Прелюбодеяние, это нарушение веры, высказанное вступающими в супружество при обмене обетами, когда право, которое я приобретаю над тобой, я возмещаю правом, которое мой обет гарантирует тебе надо мной, — сродни убийству. «Не прелюбодействуй» значит «не лги». Ибо ложь и убийство накладываются друг на друга и сливаются в единое целое. Это — одно и то же. Более того: ложь намного страшнее убийства, потому что это последнее прекращает жизнь лишь единожды, тогда как ложь вызывает цепную реакцию убийств. Ведь всё, что говорится в пользу абортов, покоится на лжи; за четверть века от них погибает больше невинных жизней, чем за двести пятьдесят лет в мировом масштабе.

«Не кради». Кража сродни лжи и убийству. Посягательство на собственность и, что много хуже, на право собственности — это посягательство на жизнь, на безопасность, на достоинство жизни.

Девятый запрет воспроизводит седьмой, но с иной точки зрения. Прелюбодеяние означает особо тяжкий вид лжи, поскольку этот последний укрывается в половых сношениях, во взаимной любви ish и isha[211] в рамках супружеской четы, призванной обеспечить передачу обоих видов памяти, связанной с жизнью человека. Девятый запрет распространяется на еще один, чрезвычайно тяжкий вид лжи, на лжесвидетельство — это воплощение лжи, чреватой убийством, лжи, поражающей другого — в его бытии, в его сердце, в его сути: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего».

Наконец, десятый запрет, десятая заповедь предваряет любовь к другому. Мы видели, как в рамках вполне определенного и житейски укорененного процесса все большее значение приобретают забота о ближнем, почитание родственников по восходящей линии, забота о сохранении жизни, уважение к собственности, соблюдение брачного обещания и обязательств в сфере общественных отношений справедливости; теперь же к этому добавляется запрет на вожделение, потому что дурной помысел порождает поступки, которые могут вылиться в посягательство на целостность бытия живых существ еще до того, как первоначальным этапом станет возникновение чувства любви: «Не желай [житейским образом] дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего» (Исх 20: 17).

Такое изложение Закона носит житейски понятный, плотский характер. Оно всеохватно, и приведенные примеры должны побуждать каждую эпоху истории ссылаться на какие-то другие, вполне определенные примеры. Заповеди получали и другие словесные выражения. Так, книга Левит состоит из конкретных уточнений, образующих выводы из всех десяти заповедей.

Этический закон можно развивать и приспособлять ко всем повседневным случаям жизни; его можно выразить и короче.

Десять заповедей можно свести к двум. «Слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый; и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею»: вот, первая заповедь! Вторая подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мк 12: 29–31). Очень близким образом эти положения излагает евангелист Матфей. На вопрос: «Учитель! какая наибольшая заповедь в законе» — Иисус сказал ему: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим»: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя»; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф 22: 36–40). Евангелист Марк вкладывает в уста Христа следующее пояснение: «Иной большей сих заповеди нет» (Мк 12: 31). — «Кто говорит: 'я люблю Бога', а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (I Ин 4: 20). И Иоанн добавляет: «И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего» (4: 21).

Ясно, что даже в самом крайнем случае, коль скоро Бог — среди нас в образе человеческом, эта двойная заповедь сводится к одной: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

В Послании к Римлянам апостол Павел весьма удачно выражает это сведение к более краткому: «Заповеди: 'не прелюбодействуй', 'не убивай', 'не кради', 'не лжесвидетельствуй', 'не пожелай чужого' и все другие заключаются в сем слове: 'люби ближнего твоего, как самого себя'. Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона» (13: 9-10).

Этическому закону присущи четкость, точность, учительность. От «не желай дома […] и жены ближнего» — и до права и обязанности помнить день субботний, распространяющихся на скот и на пришлеца, равно как и на раба и на рабыню, не наблюдается никаких уверток; на лицо — скульптурно четкий образ, доходящий до всесторонней отвлеченности, в котором, тем не менее, наглядно выражена двойная любовь к Богу и к другим. Сочетание величайшей наглядности выражения и наибольшей обобщенности восходит к самым стародавним временам. Оно присуще древнейшей и столь конкретной книге Левит — третьей книге Пятикнижия, пяти книг Закона. Тотчас после того места, где подробно излагается основополагающий запрет на кровосмешение, следует наиболее яркое выражение этих мыслей (Лев 19: 2 и 19: 17–18):

«Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш…

Не враждуй на брата твоего в сердце твоем; обличи ближнего твоего, и не понесешь за него греха. Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя. Я Господь».

Вся иудео-христианская этика содержится в этой фразе: «Люби ближнего твоего, как самого себя», а через образ твоих родных и близких — и Бога, пришедшего к тебе, потому что с самого начала и из потусторонности того, что стало корнем для всего, Он внял, увидел и пришел. Лик Бога склоняется к нам в образе ближнего нашего; возможно, именно Он стучится вечером в мою дверь.

Никакая другая мысль не выглядит столь простой, понятной и пригодной для проведения в жизнь. В ней выражена вера во всё важнейшее для жизни. А проверку она проходит в истории. Во всей истории человечества есть нечто общее для всех обществ, отмеченных печатью этой традиции, этого священного предания: имущественное преуспеяние, успех на всех уровнях познания — это награда за верность требованиям жизни. Утопичность приводит к откату назад; христианство же — это антиутопичность в своем высшем выражении, это — безоговорочное приятие требований жизни. Разумеется, христианство никогда не упраздняло и не смягчало конфликтов; возможно, оно их обостряло («Я принес в мир не мир, но меч»). Но оно привнесло с собой ту черту, которая дает возможность опознать его воздействие. Христианские общества — это те, где что-то претерпевает крушение, где некая червоточина, возникающая из непривычного пользования прощением, обнаруживается в самых жестких логических построениях. Не зря мы повторяли миллионы миллиардов раз: «Прости нам обиды наши, как мы прощаем обидчикам своим».

Христианская мысль чувствует себя одинаково привольно как в умозрительных рассуждениях о бытии и смысле вселенной, так и в самых будничных житейских заботах. От каждого она требует по силам его. Никакое другое человеческое сообщество не порождало столько героев святой жизни, самообладания в отречении от мирских благ, утверждения своей сути вплоть до мученичества; ни одна другая Церковь не предъявляет изначально так мало требований к слабым духом. Неизменно достаточным оказывается акт