абсолютного возникновения бытия мира, — христианская наука впадала, во имя науки, в оцепенение, испытывая воздействие очередной волны интереса к греческой философии, представлявшейся альтернативой философии христианской, оппонентом которой по всем пунктам оказывалась теперь вся научная мысль.

И вот случилось так, что после того, как во имя заявляемой в сердце верности Слову была провозглашена философия вселенной, полностью, казалось бы, достойная осуждения, и в тот момент, когда вся эволюция познания проявила свою почти полную несовместимость с любой формой мысли, отличной от philosophia christiana, — христианская мысль, в самый разгар боевых действий капитулирует перед беспорядочно отступающим противником.

* * *

Всё это, исходя из других доводов, уже высказал в своей пламенной манере Морис Клавель. Но мы оба, вместе с многими другими, пережили один и тот же бессмысленный кошмар, одно и то же дьявольское извращение.

Мирное воинство нашего крестового похода только что подверглось тормозящему воздействию, причина которого — только одна: духовная.

С интеллектуальной точки зрения начало всех начал кроется только в одном: около восьми веков назад оказались искаженно истолкованными первые стихи Библии. Слово, в котором пребывает Бог, требует, чтобы Слово, с которым Он обращается к нашему сердцу, воспринималось нами без добавлений и усечений. Усечение чревато тяжкими последствиями; но еще более тяжкими оказываются последствия добавлений. Добавленное слово — это идол, затемняющий смысл всего дальнейшего текста. Пережитая нами драма уже на протяжении нескольких веков была частью истории, прочесть которую заранее дано только Богу. Что до нас, нам случается прочитывать ее лишь задним числом, да и то — кое-как.

В какой степени всё это сказывается на моей вере? — Ни в какой. В крайнем случае упомянутое поражение способно только укрепить нашу убежденность. И речи не может быть о том, чтобы дезертировать из разбитой армии. Рабы, ничего не стоющие[204], лишенные авторитета, бесталанные свидетели истины, превосходящей наше разумение, — вот что мы такое. Что эта истина ныне оспаривается, что нас — меньше, чем еще недавно, ничего в ней не меняет. Зато тем больше у нас оснований дивиться его благодати. При каждой измене, при каждом дезертирстве наша убежденность только крепнет.

Есть люди, которым надо, чтобы их на руках несли восторженные толпы; с других же довольно их принадлежности к небольшой кучке. Одно не исключает другого. Но я верую в то, во что я верую.

Так или иначе, сегодня нас больше, чем вчера, поскольку ничто не может угасить веру тех, чья временная протяженность уже завершилась, но пребывающих по ту сторону завесы, в недостижимом для нас locus'e и знающих, еще лучше, чем мы, что не напрасна надежда, что живет в наших сердцах.

Нелегко дать правильный ответ на вопрос, который неоднократно — если и не в открытую — встает перед нами в этом мире, где еще сохраняются обрывки прежней, христианской учтивости: каково ваше самоощущение? почему вы продолжаете цепляться за устаревшую веру? Этот коварный вопрос слышится повсеместно.

Я был бы готов расхохотаться, не будь у меня опасений, что это будет воспринято как свидетельство заблуждения.

Разве истина может быть причислена к данным характеристикам? Злосчастный Робер Булей[205] в предисловии к злонамеренному докладу д-ра Пьера Симона о сексуальном поведении жителей Франции явно по недосмотру высказал чудовищную нелепость: этика, мол, вытекает из нормы. Истина не вытекает из опроса общественного мнения. Даже если в этом опросе можно найти полезные указания. Впрочем, в душах не произошло никаких глубоких перемен. Люди — мои современники — так же стремятся к абсолюту и проявляют ту же нетерпимость к смерти, как и люди прошлого, воспоминание о которых заставило меня лучше понять и больше полюбить моих современников.

В кризисе Церквей отражается временно возникшая трудность в том, что касается возможности выразить незыблемое — незыблемое Откровение. Эта трудность — следствие усилия, предпринимаемого невпопад во имя приспособления к новым условиям. Раз вы знаете истину, владеете истиной, выразить ее не составляет для вас никакого труда. И вы заметите, что она без труда проходит через фильтры познания. В ней нет никакого противоречия. Оно кроется только в нашей робости, нерешительности, короче говоря — в нашей недостаточной вере.

К чему играть в прятки? Посмеявшись, я вполне могу и поплакать. Конечно, не менее удручающе подействовал этот взрыв беспредельного страха. Но это поражение заставило меня страдать меньше, чем медленный отход от прежних позиций или тайная измена.

Когда разгром случается столь внезапно, быстро и необъяснимо, — а не в случае отказа всех привычных навыков, тормозящих факторов, — то такой разгром вызывает меньше растерянности, чем бесконечное хирение, и по мне в тысячу раз лучше такое поражение, чем всё разъедающий распад, который ведь отражает истинное положение дел не более достоверно, чем прежний поверхностный блеск. И нам теперь как раз предстоит заполнить оставшуюся после него душевную пустоту.

Будь у меня возможность обратиться к Церквям с советом, я сказал бы им примерно следующее: их долг — признать поражение, понесенное в эти последние двадцать лет, не пытаясь ни сочинять по этому поводу победных реляций, ни лицемерно каяться в грехах отцов. Так или иначе, усердие не по разуму всё же лучше, чем отсутствие как усердия, так и разума.

Им следует решительно взять на себя мирские заботы: «Царство Моё — не от мира сего». Не продавать своей свободы за чечевичную похлебку. Уж если выбирать между правом на всесторонний контроль над содержанием и правом на блага социального обеспечения для нескольких чиновников министерства образования и культов, во всех случаях желательно предпочесть содержание. Никаких уступок! Свобода неделима. Она всеохватна — или ее нет.

Зато Церкви как таковой необходимо воздерживаться от неуместных заявлений и выступлений. Ливреи противопоказаны — как розовые, так и чёрные. Политика — дело граждан. Однако при нарушениях естественного закона, грозящих повлечь за собой гибель жизни и всего того, что придает ей ценность, протест должен быть услышан. Я хочу, чтобы вмешиваясь редко, Церкви могли бы два или три раза в столетие вмешаться самым энергичным образом.

Фронт, требующий вашего присутствия, — это не политика: промышленную революцию заново устраивать незачем, она уже состоялась. Ваш фронт — познание. Надо научиться отличать философию от науки. Философские проблемы — всегда одни и те же, и любая философия, цель которой состоит не в том, чтобы предложить хрупкий синтез знаний, то есть знаний научных, — это всего лишь пустопорожняя болтовня. Надо отбирать. Не поддаваться гипнозу со стороны застывших в своем развитии философов — и стремиться к осведомленности в том, что касается прогресса в области истинных наук, бескомпромиссных и не терпящих никакой приблизительности, наук о природе и о жизни. Хорошо усвоить и хорошо понимать, что именно они — наши самые надежные союзники. Помнить, что у науки нет пристрастий, что она — не враг нам и что ее беспристрастие скорее благожелательно.

Следует повернуться спиной к политике, став лицом к науке. Это значит — избрать линию поведения, полностью отличную от той, которой придерживаются Церкви со времен упадка, наступившего в третьей четверти этого века. Если такова воля Божья, мы, исходя из этого, можем надеяться, что завтра в наших рядах станет больше тех, кто в едином порыве провозглашает Символ веры.

Но так ли всё это действительно важно? Так ли важно, каким путем идут Церкви и мир? Следует изо дня в день поступать так, как если бы судьба мира и впрямь зависела от нас, и с наступлением вечера говорить: «Я — раб ничего не стоющий[206]». В этом и состоит наше счастье и наша сила. Важно действовать не во имя победы — ибо победа уже одержана, — а бескорыстно, ради, единственно, славы Того, кто так любил нас, действовать в рамках той судьбы, где истинно каждое мгновение — как истинны жизнь и подстерегающая нас смерть, смерть, которую попрал Христос. «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мной в раю»[207] (Лк 23: 43).

То, во что мы неуклонно веруем, не противно ни смыслу, ни разуму. То, во что мы веруем, подвергается испытанию кризисом. Впрочем, стоит Церкви перестать предаваться самосозерцанию, как кризис Церквей обретет свой истинный вид второстепенного момента во времени терпения Божьего. «Ибо