В этом-то и состоит предостережение, с которым обратился Бог. Если ты поешь, если ты станешь взыскивать судьбы в себе одном, в одних только новых твоих способностях, ты обретешь только смерть, которая и существует-то только для тебя. То, что в природе было изменением, преобразованием, станет для тебя, и для тебя одного, тем, что Бог ненавидит еще сильнее, чем ты: смертью, поражением и для нас, и для Него. Если на подступах к не ведающему ограничений прогрессу индивидуализации/персонализации все свои помыслы ты связываешь только с самим собой, ты откроешь, что в соотношении с твоим масштабом сам вид в целом бессмертен, но что сам ты умрешь, что твои усилия тщетны, что не останется ничего, совсем ничего из того, о чём ты мечтал, что узнал, почувствовал и пережил в ходе этой жизни; что смерть, которая потенциально присутствует повсеместно, но нигде — в явном виде, существует только для тебя — для тебя одного. И что вся смерть, потенциально существовавшая во вселенной на основе времени как измерения, составляющего предпочтенную ось действия для Бога-творца и место, которое Бог, в своей не знающей удержу любви предоставил свободе, вся смерть, находившаяся во вселенной как бы во взвешенном состоянии, ныне сосредотачивается здесь, на человеке, и может стать— и уже стала — вполне реальной для единственного существа, которое после Бога, подобно Богу, по образу Бога, несло в себе как бы бледное отражение той сотворенности, которую Адам, земной владыка речи, только что поименовал.
В «Ярости Бога» я дал более аргументированный комментарий кратких слов, относящихся к Грехопадению, сделав это нашим современным языком. Особенность истории сада Эдемского — в том, что она принадлежит всем временам. Если библейским историям и нужны переводы, то только на другие языки, их не надо расшифровывать, они вполне понятны всем людям, всем временам, при всех обстоятельствах. Эта высшая простота воистину не от мира сего; Библия проста, как Вечность.
Мне хотелось бы, чтобы мы вернули Грехопадению его истинно христианский аспект, присущий ему в Библии. Ни один текст не подвергался более дурацкому осмеянию, чем глава 3 книги Бытия. На протяжении долгих веков вся ненависть, всё непонимание, всё ехидство разоблаченного Лукавого… и вся глупость — изнанка ума — ополчались на космическую драму Эдемского сада.
Грехопадение — это вся опасность, сопряженная с Сотворением мира, это цена, которую приходится платить за свободу. Если оно — удел человека, то важно помнить, что оно возникло уже в первую сотую долю секунды появления во времени. «…И увидел Бог свет, что он хорош». Хорошим свет мог и не быть. Удачным в мироздании оказалось не всё. Даже если удачное явным образом и преобладает, неудача — это тень, придающая блеск удачному.
Если же неуспех касается только человека, то оттого, что Бог воистину сотворил небо и землю, а также человека по Своему образу: если неуспех проявляется здесь, то — в силу положения человека. Наш неуспех — это следствие, это — огромная надежда, которую Бог вложил и впрямь в то, что представляется средоточием Его творения.
Разве в этот миг я не оказываюсь жертвой ловушки, расставленной змеем? Разве в этот миг я не испытываю искушение отвести человеку место, на которое ему не дано притязать? Одним словом, разве я не попался в свою очередь в ловушку, которую я изобличаю и в которую, как мне кажется, дал себя завлечь Жак Моно? Ведь речь идет о человеке, на котором сосредоточены главные помыслы Бога, — точно так же, как он представляется Жаку Моно любимчиком Бога-случая, в своем глупом ослеплении пекущегося о шансах на успех, которыми в азартной игре располагает его юный питомец.
Я так не думаю по двум причинам.
Первая — это место, отведенное истории Грехопадения в тексте Библии. Как и о Сотворении мира, о нем больше не говорится нигде. Вы не отыщете никаких его следов ни в одном другом священном предании, какие только есть в ходу у человека. Ни одно из них не возлагает на человека ответственности за феномен смерти и зла. Во всех прочих случаях этот феномен приписывается началу, воплощающему зло, злому богу, а то и заблуждению самих богов. Библия же превращает прегрешение человека в космическую драму, в драму для Бога и как бы в неуспех Бога.
Библия доносит до нас некую историю — часть всей истории человечества; донесенные таким образом два тысячелетия истории до отказа заполнены убийствами, войнами, лживыми измышлениями, жестокостью, лицемерием. Но всё это зло, вся эта греховность, превращающая меня, подобно Исайе, в человека, потерянного для добра, в человека с нечистыми устами (извергающими ложь, зародившуюся в сердце; именно она-то и оскверняет), — всё это зло коренится здесь, у истоков человека. Выбор — в корне всего. Дурной выбор является коренным. Всё прочее — всего лишь следствие.
Вторая причина, побуждающая меня самым серьезным образом отнестись к первородному греху, греху Адама, а значит, и моему, в крайнем — и истинном — случае, к греху единственному, — это всё последующее. Священное предание христиан, Библия как его сгущенное выражение — это история Искупления, того, что я назвал вторым творением — еще более великолепным, чем первое. Речь идет о возмещающем творении Бога, Бога, который в ином виде выступает как воплощение терпения и нежности, проявившихся вплоть до неисследимой точки Его унижения, до предсмертных мук на Кресте. Какой был бы смысл во всем этом внушительном рассказе без величия Грехопадения?
Я вынужден верить в Грехопадение, чего бы это ни стоило моей гордыне или, с более тонкой точки зрения, моему смирению; я вынужден уверовать в серьезность рокового заблуждения, в котором мы пребываем на протяжении около шестидесяти лет триста миллиардов раз, или, что то же самое, в заблуждение, в которое Адам, первый Адам, впал однажды, в тот миг, который оказался столь же обширным, что и сама Вечность, ради которой сотворен каждый отпущенный нам миг. Мне кажется, что я лучше уясняю себе Грехопадение, что оно делает меня менее неудовлетворенным с тех пор, как я прислушался к выводу: «И увидел Бог свет, что он хорош». В этом миге жизни Адама и всех Адамов преломляются все возможности свободы впадать в заблуждение. В этом миге и кроется червоточина Мироздания.
Стандартная модель вынуждает нас верить, что вселенная возникает из одной точки, содержавшей всё: всю массу, всю материю, всю энергию; почему же вы не можете в конце концов понять, что вся потенциальная опасность свободы, что вся возможность впасть в заблуждение, содержащаяся в выборе, свободе, которой Бог наделил мироздание, взрывообразно возникает из одной точки? И разве не об этом иносказательно, совершенно ясно говорится в повествовании главы 3?
Как стандартная модель возвращает нас к
Крайне немногочисленны комментаторы, признающие за Грехопадением его космический аспект. А ведь к такому толкованию подводит нас само Слово Божие. В противном случае что должно было бы означать то место в Послании к Римлянам (8: 19), которое приобщает к ожиданию Искупления всё тварное, если бы Грехопадение не касалось бы всеохватности Сотворения мира? «Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с той славою, которая откроется в нас. Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих. — Потому что тварь покорилась суете…» (Рим 8: 18–20). Драма, перекликающаяся с эпизодом сада Эдемского, — и в самом деле драма космическая, коль скоро затронутой оказывается сама природа: «Проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от нее…» (Быт 3: 17). Если вся свобода, в скрытом виде заключенная во вселенной, обретается в человеке — венце творения, — ибо он есть предпочтенное место свободы, — то связь, устанавливаемая между нарушением завета и беспорядком в природе, перестает казаться нелепой.
Грехопадение — это не мелкий эпизод, а нечто огромное, соразмерное с человеком, с природой космоса, с обманутой любовью Бога.
* * *
Совершенно очевидно, что богословие, не понимающее сотворенности мира, не в силах понять и грехопадения; что философия, полностью отделяющая человека от природы, не в состоянии понять космическую драму грехопадения, сводя его к происшествию, связанному с обладанием яблоком (где яблоко — это шутовская выдумка ума, помышляющего только об очернительстве).
Если в этом столетии теософы (и первым из них— Пьер Тейяр де Шарден) исхитрились смазать тему грехопадения, которое могло бы нанести ущерб репутации Бога, — то старинные богословы не смогли противиться другому, почти столь же сильному искушению, побудившему вообразить, каким стало бы
