Граф поднял палку и ударил по столешнице. Раздался звучный хлопок. Он еще раз шарахнул палкой по столу.
— Я сделал все возможное, чтобы изменить это положение. Я соединялся с молодыми женщинами, хотел использовать их в качестве детородных машин, предлагал им большие деньги, если они родят мне детей. Но от денег в этом деле, к сожалению, мало толку.
Крису почудилось, что глаза старика увлажнились. Форстер быстро отвернулся. Когда он снова взглянул на Криса, влага исчезла.
— У меня мертвая сперма. Абсолютно мертвая. Нет силы продолжения рода. Моя… недееспособность была подтверждена тремя лучшими медицинскими факультетами мира. Даже искусственное оплодотворение не принесло бы результата.
Крису было не по себе, и он не знал, как ему реагировать. Перед ним сидел в принципе чужой человек, для которого он в последние несколько лет регулярно выполнял хорошо оплачиваемые задания, и этот человек открывал ему самое сокровенное, изливал ему всю свою горечь.
Форстер разом посерьезнел:
— И я решил возместить кое-какую вину, ответственность за которую падает на мою семью и на меня.
Надтреснутым голосом он несколько раз кликнул своего слугу, который вскоре явился с большим подносом и подал им ужин.
— Гренки, мясо дикого кабана, артишоки, фазан, овечий сыр. Превосходно! — Глаза Форстера вспыхнули, и он ободряюще кивнул Крису: — Вот то, чего мне будет так недоставать в аду.
Глава 5
Монсеньор Тиццани смотрел из окна автомобиля. Широкая равнина у подножия горы все больше отступала на задний план. Вдали он видел автобан Рим — Неаполь, по которому мчался бесконечный поток машин.
Узкая дорога перед ними мучительно поднималась в гору на протяжении девяти километров. Умберто ехал осторожно, прижимая свой «Фиат» к скале. Сделав шесть витков, они добрались до вершины горы, к истоку всех римско-католических монастырей.
Монтекассино ежегодно осматривают около полутора миллионов паломников. Когда-то бенедиктинский монастырь разрушили лангобарды и сарацины, а во время Второй мировой войны бомбардировщики союзнических войск изгоняли отсюда немцев. При этом все было погребено в завалах и пепле, однако монастырь каким-то чудом снова возродился.
Их поездка завершилась перед массивным строением на высоте 520 метров. Когда они вышли, шум долины сюда уже не пробивался. Тиццани был тонкий, хрупкий человек небольшого роста, а темный костюм с воротничком священника делал его еще изящнее. Умберто же был рослый, тренированный и заправлял всеми делами на бензоколонке в Остии. Всякий раз, когда Тиццани требовался заслуживающий доверия шофер, Умберто был наготове.
Если Умберто был простая душа, прямолинейный в мыслях и одаренный нерушимой верой, то Тиццани знал и другую сторону. Его вере приходилось каждый божий день иметь дело с тактическими хитростями, при помощи которых церковь утверждала свое место в мире. Его мышление находилось в разительном противоречии с простыми истинами Умберто.
Тиццани вошел в монастырь, который Бенедикт из Нурсии велел возвести в 529 году на том месте, где перед тем стоял языческий храм.
Почти небрежно он прошел мимо маленькой группы бронзовых фигур, изображающей святого Бенедикта среди монахов. Внутренний двор с его тысячью двумястами квадратными метрами создавал простор и внушал ясное спокойствие, однако Тиццани, полный мрачных мыслей, остановился посередине площади. Он любил коринфские колонны и пышные венцы перекрытий, однако его задание отнимало у него всякую возможность полюбоваться этой красотой. И он поспешил дальше в сторону фронтального здания, своенравно высившегося над долиной. Там, на третьем этаже, его поджидали.
Молодой патер встретил Тиццани холодно и отстраненно. Монсеньор из Римской курии был не тот человек, которому молодой патер мог бы обрадоваться. Патер сожалел, что монсеньора не сможет принять аббат, поскольку он в отъезде.
А Тиццани и рад был, что ему не придется встречаться с аббатом. Любое глупое замечание со стороны того могло быстро дойти до ушей тех, кого его миссия не касается. Этот монастырь был для всего мира образцом монашеской жизни, и аббат, как епископ, располагал целой сетью связей, которая охватывала всю общественную жизнь Италии.
Патер провел Тиццани в комнату со стенами, обитыми красной тканью. Картины с библейскими сценами украшали помещение, меблировка которого состояла из двух стульев, письменного стола и простого шкафа.
Тиццани ждал и смотрел в окно на простертую далеко внизу долину Лири с ее маленькими селениями. На горизонте расплывались горы Аузони.
— Чудесный вид, не правда ли?
Этот громовой голос невозможно было спутать ни с чьим другим.
Генри Марвину было около шестидесяти, и ростом он был еще ниже Тиццани, зато обладал здоровой осанкой борца. Марвин был облачен в черный стихарь. Мясистое лицо американского издателя было расслаблено, кожа сияла румянцем, а темные глаза сверкали, полные жажды деятельности.
— Да, да, вы только взгляните, — с удовольствием гремел Генри Марвин. — Я сам не могу поверить. Одна неделя в келье в абсолютном уединении — и вот перед вами уже совсем другой человек. Святой Бенедикт знал, насколько здесь можно приблизиться к Богу.
Тиццани прохладно поздоровался. Он ничего не имел против того, чтобы монастыри открывали свои ворота и позволяли простым смертным за деньги на пару недель удалиться в их стены. Монтекассино хотя бы не устраивал семинары по самоидентификации, как это делали другие монастыри. Здесь была лишь чисто монастырская жизнь.
Они сели за стол.
— Даже к жестким стульям привыкаешь, — сказал Марвин смеясь и хлопнул Тиццани по плечу своей крепкой лапой.
Тиццани ненавидел жовиальные и шумные манеры американца. Он вдруг представил себе, как реагируют на этот громкий голос сорок здешних монахов в их царстве тишины.
— Монсеньор, вы слишком серьезны. Бог не запрещал радоваться.
— Передавать послания наместника Бога на земле — это иной раз тяжкое бремя.
— Но не здесь же, у истоков монастырской жизни. Где отыщешь лучшее место для хорошей новости? Когда он прибудет — сегодня или завтра? Будет ли братство мирян
— Консультации, к сожалению, пока еще не завершились, — ответил Тиццани со скорбной миной. — Папа новый, все на переломе, множество посланников, которые наносят свои визиты, просители, и все хотят изложить свои важные дела, — монсеньор беспомощно развел руками.
— Я не понимаю, — Генри Марвин холодно смотрел на монсеньора.
Марвин был бизнесмен, а правила одинаковы везде. Тут и церковь не составляла исключения, церковь как раз особенно. Когда-то она изобрела торговлю индульгенциями и успешно продавала эту гениальную услугу.
— Дорогой Генри Марвин, — с трудом произнес Тиццани.
— Монсеньор, не обижайте меня.
