Деньги, братец ты мой, надо зарабатывать тяжким трудом, потом и кровью добывать! Бить тебя, Тевье, надо, бить, сколько влезет! Но что теперь толку от моего крика? Как в писании сказано: 'И возрыдала отроковица', - плачь, хоть надорвись! Разум и раскаяние - обе эти вещи всегда приходят слишком поздно. Не суждено Тевье богачом стать. Как в поговорке: 'Не було у Микиты грошив и не буде!' Так, видать, судил господь. 'Бог дал, бог и взял', а толковать это надо так: пойдем, - говорю, - братец, хватим по рюмочке!..

Так, пане Шолом-Алейхем, окончились все мои мечты химерой! И думаете, меня очень огорчало то, что я деньги потерял? Право же, нет! Ведь мы с вами знаем, что в писании сказано: 'И серебро мое и злато мое', - деньги - чепуха! Главное - человек, то есть, чтобы человек оставался человеком! Досадовал я только на то, что золотой мой сон кончился. Хотелось, ох, как хотелось, побыть богачом хоть минутку! Но тут уж ничего не попишешь! Сказано: 'Не по своей воле живешь', - не по своей воле сапоги рвешь! Твое дело, Тевье, - говорит бог, сыр и масло, а не пустые фантазии! Ну, а надежды? Это - само собой. Чем больше горестей, тем больше надежд, чем беднее, тем сильнее упование... Ибо...

Но мне кажется, я на сей раз немного заболтался. Пора ехать, делом заняться, как это говорится: у каждого свои болячки.

Будьте здоровы и всегда счастливы!

1899

Я это к тому, что вы говорите 'нынешние дети'... 'Растил я чад своих и пестовал...' Легко сказать - роди детей, мыкайся, жертвуй ради них собою, работай день и ночь... А ради чего? Все думаешь: авось так, авось эдак, каждый по своему разумению и достатку. До Бродского мне, конечно, далеко, но и ставить себя ни во что я тоже не нанимался, потому что и сам я человек не из последних, и происходим мы, как жена, чтоб здорова была, говорит, - не от портных да не от сапожников... Вот я и рассчитывал, что дочери меня выручат. Почему? Во-первых, господь бог благословил меня красивыми дочерьми, а красивое лицо, как вы сами говорите, - половина приданого. А во-вторых, я и сам сейчас, с божьей помощью, не тот Тевье, что в былые времена, - могу добиться самого лучшего жениха, даже из Егупца, не так ли? Однако есть на свете бог, бог милосердия и сострадания, - вот он и являет мне чудеса свои, бросает меня и в жар и в холод, швыряет вверх и вниз. 'Тевье, - говорит он, - выкинь дурь из головы, и пускай все на свете идет, как повелось!..' Вот послушайте, чего только не бывает. А с кем приключаются всякие истории? С таким счастливчиком, как Тевье, конечно.

Но зачем размазывать? Вы, надо полагать, не забыли, что случилось со мной недавно, - помните, конечно, историю с моим родственничком Менахем-Мендлом, чтоб ему ни дна ни покрышки! - и наши блестящие дела с ним в Егупце с полуимпериалами и 'потивиловскими' акциями? Всем моим врагам желаю таких дел! Как я тогда убивался! Думал, - конец приходит Тевье, конец молочному хозяйству!

– Дурень ты эдакий! - говорит мне однажды моя старуха. - Довольно горевать, этим делу не поможешь! Только изведешь себя. А если бы, скажем, разбойники на тебя напали и обобрали... Сходи-ка, - говорит, - лучше в Анатовку, к мяснику Лейзер-Волфу, ты ему, говорит он, очень нужен...

– В чем дело? Зачем я ему так срочно понадобился? Если, - говорю, - насчет нашей бурой коровы, то пускай он колом вышибет себе эту дурь из головы.

– А что такое? - отвечает жена. - Подумаешь, сколько молока, сколько сыра и масла дает тебе эта корова!

– Да не в том дело, - говорю я. - Просто так. Во-первых, как можно такую корову на убой отдавать? Жалость берет... У нас в священном писании сказано...

– Хватит тебе, Тевье! Весь мир, - говорит она, - знает, что ты большой знаток священного писания. Послушай меня, жену свою, сходи к Лейзер-Волфу. Каждый раз, по четвергам, когда наша Цейтл приходит к нему в лавку за мясом, он ей покою не дает: скажи, говорит, отцу, чтобы пришел, он мне очень нужен...

Словом, надо же когда-нибудь и жену послушать, не так ли? Дал я себя уговорить и прихожу к Лейзер-Волфу в Анатовку, верстах в трех от нас. И, конечно, не застаю его дома,

– Где он? - спрашиваю у какой-то курносой женщины, которая толчется в комнате.

– На бойне, - отвечает она. - С самого утра там быка режут. Скоро должен вернуться...

Брожу один по всему дому Лейзер-Волфа и начинаю разглядывать хозяйство. Дом, не сглазить бы, - полная чаша, дай бог всем моим друзьям не хуже: шкаф ломится от медной посуды - за полтораста целковых не купишь; самовар и еще один самовар, и поднос медный и еще один - варшавский, пара серебряных подсвечников, и бокалы, и рюмочки золоченые, и семисвечник литой, и много еще вещей, и всякой дребедени без конца! 'Владыко небесный! - думаю я. - Видеть бы мне столько добра у моих детей, дай им бог здоровья! Ну и везет же этому мяснику! Мало чего, что он так богат, - у него к тому же всего- навсего двое дочерей, да и те уже замужем, а сам вдовцом остался...'

Наконец господь смилостивился, отворяется дверь и входит Лейзер-Волф сердитый, мечет громы и молнии на резника. Резник его погубил, забраковал, черт его возьми, здоровенного быка, - гора - не бык! - из-за пустяка признал его трефным, отыскал какой-то изъян на легком, величиной с булавочную головку, чтоб ему сквозь землю провалиться!

– Здравствуйте, реб Тевье! - говорит он. - Что это вас никак не дозовешься! Как живете, что поделываете?

– Да как вам сказать? - отвечаю я. - И дело как будто делаем, а все на месте стоим... Как в писании сказано: 'Ни жала твоего, ни меда твоего', - ни тебе денег, ни здоровья, ни минуты спокойной.

– Грешите вы, реб Тевье, - говорит он. - В сравнении с тем, что было когда-то, вы сейчас, не сглазить бы, богач!

– Дай нам боже, - отвечаю, - обоим столько, сколько мне еще не хватает. Но я не ропщу, и на том спасибо! В талмуде, - говорю я, - сказано: 'Аскакурдо демасканто декурносе дефарсмахто...'^[6] - А сам думаю: чтоб ты так с носом был, живодер, как что-нибудь похожее где-нибудь сказано! И слов-то таких на свете нет...

– Вы, - говорит он, - вечно со своей ученостью. Хорошо вам, реб Тевье, что вы знаете толк в мелких буковках. Но к чему она, эта премудрость и ученость? Давайте потолкуем лучше о нашем деле. Присядьте, реб Тевье. - И приказывает: Чаю!

Тут же, как из-под земли, вырастает курносая, вихрем подхватывает самовар и - айда на кухню.

– Теперь, - говорит Лейзер-Волф, - когда мы одни, с глазу на глаз, можно и о деле поговорить. А дело, видите ли, вот в чем: я уже давно собирался потолковать с вами, реб Тевье, я вашей дочери уже несколько раз наказывал, просил, чтобы вы потрудились ко мне... Видите ли, мне приглянулась...

– Знаю, - перебил я, - кто вам приглянулся, да только понапрасну, зря стараетесь, не выйдет это дело, реб Лейзер-Волф, не выйдет.

– Почему так? - спрашивает он и смотрит на меня как будто испуганно.

– Потому, - говорю. - Я могу и подождать, мне не к спеху, река, что ли, загорелась?

– Зачем же ждать, когда можно сейчас же?

– Это, во-первых, - продолжаю я, - а во-вторых, попросту душа за нее болит, жаль живое создание...

– Скажите, пожалуйста! - говорит с усмешкой Лейзер-Волф. - Какие нежности при нашей бедности! Послушал бы кто со стороны, - мог бы подумать, что она у вас одна-единственная. Мне кажется, у вас, реб Тевье, их, не сглазить бы, достаточно...

– Ну и пускай, - отвечаю, - живут на здоровье. А кто мне завидует, пусть сам не имеет...

– Завидует? - говорит он. - Причем тут зависть? Наоборот, именно потому, что все они у вас, не сглазить бы, такие удачные, я и хотел бы... Вы, конечно, меня понимаете? Не забывайте, реб Тевье, какая вам от этого будет выгода.

– Да, да, - отвечаю я, - от ваших благодеяний голова окаменеть может... Зимой снега не пожалеете... Это нам известно с давних пор...