своих речей занимал молодых пассажиров всю дорогу от Воронки до Борисполя и от Борисполя до Переяслава – рот у него не закрывался ни на минуту. Дети узнали, как он мальчиком поступил в ямщики к Янклу-Булгачу, как потом женился и сам стал держать лошадей, как бывший хозяин его преследовал, подкапывался под него, но ему на Янкла-Булгача наплевать! И про жену свою Меер-Велвл рассказывал, какой она когда-то была красивой девушкой, настоящей красавицей. Как он изнывал по ней. Чуть не умер – такая это была красавица! Теперь, если бы он был холостым, он и глядеть бы на нее не стал, но тогда он еще был «ятом».[27]

Слово «ят» дети не совсем поняли. Но когда Меер-Велвл начал рассказывать дальше свою биографию, как жена его меньше, чем через год, родила ему «ятенка», а годом позже еще «ятенка», и еще, еще – ребята догадались, о чем идет речь.

Покончив с собственной биографией, возница Меер-Велвл перешел к жизнеописанию Янкла-Булгача и других извозчиков, называя каждого по имени и перечисляя, сколько у кого лошадей и каких; у кого – рысаки, а у кого – «клячи, одры, дохлятина».

От извозчиков Меер-Велвл перешел к барышникам, цыганам, конокрадам и «провидцам». Разница между конокрадом и «провидцем», как пояснил Меер-Велвл, в том, что конокрад выводит коня из конюшни, а «провидец» – «угадывает», где этот конь. Поэтому с «провидцами» нужно жить еще в большем согласии, чем с конокрадами. Нет дети и в два года не узнали бы того, что они узнали за два дня пути от извозчика Меера-Велвла.

Поскольку мы уже знакомы с извозчиком, его повозкой и тремя «рысаками», мы можем на короткое время вернуться в Воронку и рассказать, как герои этой биографии распрощался со своим местечком, покидая его навеки.

Как ни наскучило местечко, как ни надоели его люди, как ни насмехался над Воронкой в свое время Пинеле, сын Шимеле, пред отъездом местечко вновь обрело в глазах детей прежнее очарование, и им стало больно с ним расставаться.

Как с живым существом, как с любимым и верным другом, прощался Шолом с местечком, со двором, с садом, с каждым деревцем, которое теперь уже будет принадлежать кому-нибудь другому; и с горой по ту сторону синагоги, и с «левадой» за городом – со всеми местами, где он бывал со своими лучшими друзьями – сиротой Шмуликом, Гергеле-вором и другими.

Особо простился он с тем местом, где, как это было известно Шмулику, лежал клад; как зачарованный, стоял Шолом один в священной тишине, и в голове у него проносился рой мыслей… Что будет с кладом, если его, упаси бог, найдет кто-либо другой? И возможно ли это? Но это может знать только его друг Шмулик. Встретятся ли они когда-нибудь? И что будет, если они встретятся? Если встретятся, то, должно быть, прежде всего приедут сюда ненадолго вдвоем еще раз взглянуть на те места, где вместе провели свои лучшие годы. А потом они примутся за поиски клада: сначала будет поститься один, потом другой; а когда покончат с постами и с псалмами – начнут искать клад. Найдя клад, поделят его пополам, на равные доли. То-то будет праздник!

Большую часть клада получит, конечно, его отец, Нохум Вевиков. Дядя Нисл – тоже немалую долю; затем дядя Пиня и остальные родственники. Значительная часть клада останется здесь, в местечке, у воронковцев. Вдове Мойше-резника надо дать столько, чтобы она перестала думать о новом замужестве и чтобы ей не пришлось таскаться в Фастов к своим родственникам, которые и сами еле перебиваются с хлеба на воду. «Общественные деятельницы» – служанка Фрума и Фейгеле-черт, хоть они этого не заслужили, все же получат столько, сколько их мужьям и не снилось. Старой Руде-Басе, которая печет блины, бублики, коржи и кормит своими распухшими руками целую семью, не вредно на старости лет отдохнуть. А служка Мейлах, а пьяница Гедаля – их тоже нельзя обойти! Кантор Шмуэл-Эля все жалуется, что ему тесно в Воронке, у него хороший голос и если бы у него были ноты, он мог бы петь лучше самых знаменитых канторов, – нужно, значит, постараться, чтобы у него были ноты. Остается теперь один лишь Гергеле-вор. Что сделать с парнем, чтобы он бросил воровство? Прежде всего нужно, чтобы мать его не была кухаркой, отчиму его – дровосеку – нужно купить собственный дом, насыпать ему полные карманы денег и объяснить, что это делается не ради него, а ради его пасынка Гергеле, пусть перестанет его колотить и называть вором.

Только он об этом подумал, как перед ним вырос, оборванный и босой, как всегда, Гергеле-вор.

– Как ты сюда попал?

– А ты?

Они разговорились и пошли вместе. Шолом сообщил приятелю, что уезжает. Гергеле об этом знал. Он даже видел повозку с тремя лошадьми.

– Видел? Что ты о них скажешь?

– О ком?

– О лошадях.

– Что о них сказать? Лошади как лошади…

– А как тебе нравится повозка?

– Что ж, повозка как повозка.

Гергеле не в духе. Товарищ пытается его развеселить.

– Знаешь, я только что думал о тебе, а ты тут сам и явился.

– Да ну! О чем же ты думал?

– Я думал… Я имел тебя в виду при дележе клада.

– Какого клада?

Шолому становится не по себе: сказать или не сказать? А Гергеле снова спрашивает:

– Какой клад?

Ничего не поделаешь – придется рассказать. И Шолом принимается рассказывать ему про клад. Гергеле любопытствует:

– А где же лежит этот клад?

Шолому становится еще больше не по себе: сказать или не сказать? В глазах Гергеле зажигается огонек,

– Ты боишься, что я его утащу?

Шолом уже раскаивается в том, что затеял этот разговор, он начинает говорить с Гергеле тем же тоном превосходства, каким Шимеле когда-то говорил с ним.

– Глупенький, а если я тебе скажу, ты все равно к нему не сможешь добраться, потому что не знаешь каббалы – это раз; а во-вторых, нужно поститься сорок дней, а на сорок первый день…

– А на сорок первый день ты дурень! – перебивает его Гергеле и бросает взгляд на сапожки; они ему, видно, нравятся:

– Новые?

Шолом чувствует себя неловко: у него новенькие сапожки, а его товарищ ходит босиком! И он обращается к Гергеле:

– Хочешь, пойдем со мной к дяде Нислу – я тебе что-то подарю.

– Подаришь?… Что ж, это неплохо. – Гергеле очень доволен, и они оба прибавляют шагу.

У дяди Нисла они застают целую ораву друзей и приятелей, которые, узнав, что за детьми Нохума Вевикова пришла подвода, явились попрощаться и передать дружеские приветы их родителям. В этой ораве были и обе «общественные деятельницы» – служанка Фрума и Фейгеле-черт, одни, без мужей. Немного позже придут прощаться и мужья.

Все смотрят на детей с уважением – как же, люди едут в большой город, в Переяслав! С ними и разговаривают по-иному – советуют, как ехать, у кого остановиться с Борисполе. Дядя Нисл угощает каждого из них, по своему обыкновению, щелчком и спрашивает, черкнут ли они ему когда-нибудь письмецо? Что за вопрос? Они будут писать каждую неделю, два раза в неделю, каждый день! Кантор Шмуэл-Эля просит передать привет отцу особо и сказать, что с тех пор как тот уехал, он, Шмуэл-Эля, не сыграл ни одной партии в шахматы, потому что Воронка теперь – пустыня! Тетя Годл вдруг сделалась такой