он с отцом был заподозрен в намерении освободить заключенного, они еще втянули в дело несчастного автора велеречивого письма, призывающего к таким энергичным действиям и восклицающего:

'Или не стало среди сынов Израиля богатых людей и отзывчивых сердец?!'

Тут, очевидно, действует целая организация. Но как её обнаружить? Кто это жертвует необходимые для такого рода 'гешефтов' деньги? И имена? Все эти вопросы были заданы злополучному раввину местечковой администрацией. И так как раввин не мог удовлетворительно ответить и вообще был перепуган до полусмерти, то он пустился в историю и стал что-то лепетать на невнятном языке об испанской инквизиции и о римском папе...

– Стоп, машина! - заявила администрация. - Будет вздор молоть! Пока суд да дело, извольте посидеть за решеткой, а там видно будет!..

Нетрудно себе представить, что творилось в местечке, когда узнали, что Рабиновичи следуют по этапу, а раввина посадили в тюрьму!..

Репетитор Бардо-Брадовских Григорий Иванович Попов, фантаст и мечтатель, быстро отрезвел. Он увидел оборотную сторону медали, понял, какую ценность он представляет собой в глазах своих хозяев без маски Попова и как на него взглянули бы, если бы он вздумал обнаружить свое подлинное лицо Гершки Рабиновича...

Совсем по-иному жил и чувствовал подлинный Попов, сидевший в это время в тюрьме, под фамилией Рабинович.

Помимо любопытства, с которым он ждал конца всей этой нелепой истории, его еще увлекала мысль, что все это случилось неспроста! Что здесь есть нечто фатальное: именно ему суждено стать жертвой гонения на евреев, провозвестником правды, живым свидетельством невиновности и непричастности целого народа к приписываемому ему чудовищному преступлению!..

По лицу Рабиновича, однако, незаметно было, чтобы он себя чувствовал жертвой. Он был свеж и бодр, как всегда. Имел прекрасный аппетит, спал как убитый.

Только шевелюра у него отросла еще больше да бородка появилась на побледневшем от недостатка воздуха лице, ставшем еще более похожим на еврейское.

С удивительной выдержкой переносил он тяготы заключения. На допросах держал себя независимо и с несокрушимым упорством настаивал на своей невиновности.

К тому же в душе жила уверенность, что его друзья, Шапиро, делают все возможное для его освобождения.

При воспоминании о Шапиро он чувствовал легкий сердечный укол: что с Бетти? Где она? Думает ли она о нем?..

Он думал и о родном доме. Что думает отец, так давно не получающий от него писем? Что думает Вера? Неужто Гершка не устроит все так, чтобы никто ни о чем не подозревал? 'Еврейская голова', черт возьми, наверно, что-нибудь придумает!

Рабинович даже не подозревал, какие тучи собираются над его головой. Не подозревал, что дело его с каждым днем все больше и больше осложняется. Ибо к собранным против него уликам за последние дни прибавились еще целых три, и очень серьезных.

Во-первых, Рабинович утверждал, что он ни слова не знает по-еврейски. А между тем отобранные при обыске у старика Рабиновича письма свидетельствовали о противоположном: обвиняемый не только писал по-еврейски, но обнаруживал еще недюжинное знакомство с древнееврейским языком.

Во-вторых - взятое у брата Авраам-Лейба и приобщенное к делу письмо раввина, в котором имеются прямые указания на какую-то организацию, замышляющую освободить преступника! Из этого же письма с очевидностыо можно было заключить, что преступление это носит характер не индивидуальный, а коллективный, общееврейский; в противном случае с какой стати стали бы так волноваться совершенно непричастные к делу лица? Мало ли преступников-евреев сидит по тюрьмам, и, однако, не видать, чтобы все еврейство так усердно хлопотало за них! Третьей уликой было живое лицо - дворник дома, где живут Шапиро.

Когда его спросили о Рабиновиче, он сказал, что ни в чем дурном его не замечал, что он тихий и аккуратный жилец, что у Рабиновича, правда, барские замашки, что он любит приказывать, но и платит хорошо за услуги. На Новый год дал дворнику больше других жильцов... Хороший человек, что и говорить!.. Единственное, что дворнику не нравилось, это то, что Рабиновичу время от времени приходил какой-то 'юркий еврейчик' с черными кудряшками и разбойничьими черными глазами. Этот подозрительный человечек просиживал подолгу у Рабиновича, а временами и ночевал. Так как он, дворник, обязан перед начальством отчетом за каждое лицо, ночующее во вверенном ему доме, то он пробовал протестовать и требовать прописки. И когда он об этом заявил Рабиновичу, подозрительный субъект пропал, точно сквозь землю провалился. Больше его и не видели. А так, вообще - что же?

Обвиняемый на допросе заявил, что ни с какими подозрительными субъектами никогда компании не водил и не знает, о чьих 'разбойничьих' глазах говорит дворник.

Тогда допросили Давида Шапиро. Он, по своему обыкновению, выболтал все, что знал о товарище Рабиновича - Тумаркине, но прибавил, что подозревать его в чем бы то было - более чем дико. К тому же Тумаркин куда-то исчез бесследно.

Рабинович признался, что он встречался с Тумаркиным, вел с ним бесконечные споры на темы о национализме и сионизме и даже проникся сам сионистскими идеями... Но так как Тумаркин не имел права жительства, то он улаживал вопрос о ночевке с дворником, который не только не протестовал, охотно брал за это каждый раз соответствующую мзду...

О том, что дело улаживал обычно Шапиро, Рабинович не сказал, не желая впутывать своего квартирохозяина. И понятно, что во время очной ставки с Рабиновичем дворник божился и клялся, молил небо о том, чтобы 'лопнули его глаза и разразило его на этом самом месте', если он получал что-либо из рук Рабиновича... Дворнику не поверили и лишили места. Зато Рабинович приобрел нового врага и свидетеля обвинения.

В результате всех этих обстоятельств за Рабиновичем было установлено особо строгое наблюдение; режим его стал гораздо суровее, прогулки и прочие льготы были значительно сокращены.

И все же Рабинович не падал духом и, несомненно, держался бы твердо до конца, если бы не одно постороннее обстоятельство, нарушившее весь ход мыслей 'преступника'.

Однажды в погожий день, во время прогулки по узкому тюремному дворику, Рабинович заметил арестанта-еврея, который издали делал ему глазами какие-то знаки. Видно было, что арестант хочет сказать что-то, но боится стражника. После нескольких попыток приблизиться арестант проговорил с места на каком-то смешанном, еврейско-русском языке:

– Вы тот самый Рабинович, которого обвиняют в ритуальном убийстве? Я могу передать вам привет от мадемуазель Шапиро. Прежде чем меня осудили и привели в острог, мы были с ней вместе в еврейской больнице.

Арестант хотел еще что-то сказать, но стражник прикладом ружья остановил словоохотливого еврея.

Из всего сказанного Рабинович уловил только русские слова: 'обвиняют', 'ритуальное убийство', 'мадемуазель Шапиро', 'осудили', 'острог', 'еврейская больница'.

Этого было совершенно достаточно для того, чтобы не спать три ночи подряд.

Было ясно, как день, что мадемуазель Шапиро обвиняют в 'ритуальном убийстве', что её посадили в острог, а оттуда она попала в 'еврейскую' больницу. Что ж еще?.. Значит, Бетти обвиняют наравне с ним, в остроге она захворала и её перевезли в больницу...

Теперь понятно, почему никто из семьи Шапиро за все время заключения не приходил к Рабиновичу! Очевидно, Бетти очень серьезно больна!.. А может быть... еще что-нибудь и похуже?..