Облик университета изменился. Он наполнялся теперь более тихими, более упорядоченными звуками.

Участники конференции стройными группами переходили из здания в здание и возвращались в погрустневшие, обезлюдевшие общежития. Умолкли и студенческие газетки, убогие наросты на юности, соответственно именовавшие себя «Червь» и «Слизь», Они возмущали даже самых либеральных преподавателей, и те порой думали, что с таким же успехом могли бы читать лекции обезьянам в университетском зоопарке, Преследуя благие цели, чета Огвазоров терпеливо приглашала к себе нескольких студентов поблагонравней, и они просиживали диваны, в то время как хозяева надеялись привить аристократические манеры тем, кого еще можно спасти. Но гости возвращались к своим мимеографам, чтобы опять забрасывать грязью непогрешимых преподавателей и радоваться их инфарктам. Затем в деканате они униженно брали свои слова обратно и возвращались к студентам, хвалясь, как бросили вызов не только декану, но и всему совету. Тогда приглашались в гости более надежные люди, сыновья министров и других высокопоставленных нигерийцев. Но чай стыл в чашках, а бутерброды черствели, и Огвазор утешал супругу:

— Ну, что я тебе говорил? У этих мальчишек нет никакой культуры.

А «Слизь» снова текла, и «Червь» извивался, и издатели тщетно ждали репрессий, канонизации и славы во имя «свободы печати», надеясь на следующих выборах занять пост председателя студенческого союза. Но ректор уже не замечал их, а преподаватели оставались безразличными, и студенты оплакивали утрату «академического динамизма». И черные доски в аудиториях больше не были испещрены не только вычислениями, но и порнографическими рисунками и межеумочными остротами. На них не было больше следов непристойных сплетен, снабженных портретами, которые были по большей части школярским вымыслом или местью за то, что в их среде находились равные им студентки. Студенток же было так мало, что на каждое «да» приходилось по сотне «нет», отчего отвергнутые проклинали их высокомерие и непростительную заносчивость — и на досках вновь появлялись сплетни, мрачные диаграммы и насмешки; послабление и без того некрепких мозгов.

— И все же в числе их… невозможно себе представить.

— Что?

— Да я думал, что в числе их — студентов — может оказаться будущий гений.

— Не ворчи, как самодовольный старик.

— Разве я не старик?

— В тридцать один год?

— В тридцать два.

— Ну и что? Ты одного поколения со своими студентами.

— Поколение — не то же, что возраст.

— Все равно, ты рассуждаешь, как старик, обращающийся к своей альма матер.

Кола резко встал.

— Банделе выводит меня из себя. Как он может выслушивать весь этот вздор?

— Погоди. Пусть выговорятся.

Но Кола уже бессовестно распахнул дверь.

— Я говорю тебе, это ужасно, — твердил Фашеи. — Это зашло слишком далеко, и я принял решение. Только надо сначала все сказать маме — оттого-то я ее и привез. Она в восторге от Моники. Я бы не смог отослать ее, не посоветовавшись с мамой.

Кола покрылся холодным потом, он не мог примириться с таким оборотом дела. Он ненавидел себя за то, что вовремя не сумел решиться, ибо путь перед ним расчищался сам собой, а не этого он желал. Ради справедливости он хотел унизить Фашеи так, чтобы, втоптанный в грязь, он утратил права на Монику. Он скорбел, что даже в решающую минуту в Фашеи не оказалось ни капли мужества, чтобы можно было обдуманно и безжалостно ниспровергнуть его, не угрызаясь мыслями о его человеческой слабости...

— Если ты будешь умолять Огвазора, это может помочь.

Фашеи с надеждой взглянул на Колу.

— Что значит умолять Огвазора? — Банделе был полон неуместной ярости и подозрений, но Фашеи сразил его:

— Кола прав. Я хотел поехать к нему сегодня утром, но мама сказала, чтобы я не спешил. А это, кажется, единственное, что может помочь.

— Да забудь ты об этом, Фаш.

— Огвазор не забудет, — пригрозил Кола. — У него слоновья память. Я его знаю. Он не забудет скандала.

— Что ты хочешь сказать? — возмутился Банделе. — Ты же сам говорил, что тебя там не было.

— Мне рассказывали.

— Стало быть, сплетни, как ты можешь об этом судить?

Фашеи смотрел то на одного, то на другого, испытывая благодарность за сердечный тон, заботу и убежденность Колы. Он был так тронут, что даже пошел за выпивкой. Воспользовавшись этим, Банделе прошипел:

— Ты понимаешь, какую игру ты затеял?

— Пусть пресмыкается, если хочет.

— Пусть сам решит, что ему делать.

— А кто ты ему? Дядюшка-опекун?

Банделе долго и отчужденно смотрел на него, но не сказал ни слова. Фашеи вернулся со стаканами.

— Понимаете, все зависит от мамы. Жаль, что папа сейчас за границей. Он сумел бы помочь. Он со всеми знаком.

Банделе ушел от них к Эгбо.

— Я скажу маме...

— Что говорить? Она опять скажет, чтобы ты не спешил. Отправляйся сейчас же и объяснись.

— Ты, конечно, прав. Я... гм... будь другом, если мама спросит, где я, скажи, что мне срочно понадобилось в лабораторию.

— Конечно, конечно.

И Кола почувствовал, что ему, странным образом, стало легче, — что бы там ни было дальше, он приложил свою руку к делу.